Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Какая это удача, если книги появляются в период совершенной зрелости таланта! В них как бы расцветает натура писателя, обретается счастливое равновесие наблюдения и стиля. В «Нуме Руместане» Альфонс Доде сумел найти характер и сюжет, созданные один для другого. В романе есть цельность, достижимая только тогда, когда писатель самозабвенно отдается своему делу.

ПРОЩАНИЕ

© Перевод А. Шадрин

Итак, я заканчиваю. Я сдержал свое обещание — воевать здесь в течение года, и полагаю, что с меня довольно.

Воспользовавшись великодушным гостеприимством «Фигаро», я хотел защищать с самой видной трибуны нашей прессы перед широкой публикой те немногие очень простые положения, которые мне были дороги. На мой взгляд, для того чтобы какая-либо идея восторжествовала, человек должен посвятить ей всю жизнь. Но надо считаться и с законными требованиями газеты, и ради успеха моего дела я предпочитаю не повторяться, ибо в общем-то я уже сказал все, что хотел.

Положение мое было тем более щекотливым, что когда я пришел сюда, то, едва ли не по всем вопросам, суждения мои были диаметрально противоположны взглядам моих коллег. Ни в религии, ни в философии, ни в литературе, ни в политике между нами не было единения. Я постарался никого не оскорбить и счастлив, что теперь, когда завершаю свою задачу, мне не приходится жалеть ни об одном лишнем слове. Теперь я могу признаться, что в себе самом я был тогда еще менее уверен, чем во всех окружающих, ибо проводить подобную кампанию среди такого количества обидчивых людей, да к тому же писателю с такой замаранной репутацией, как моя, было делом совсем нелегким. По счастью, большую помощь мне оказали читатели газеты и ее редакция, очень ко мне расположенные.

Итак, все кончается хорошо, и я этим очень доволен. Повторяю, с меня достаточно того, что этот отвратительный натурализм, который хроникеры и критики отожествили с грязью, — показал, что у него чистые руки, что он заботится о достоинстве литературы, что ему дороги истина и здравый смысл. Мне просто хотелось, чтобы на страницах «Фигаро» были представлены обе стороны: вот каковы мы и вот каковы наши противники. Судите сами.

Что касается моих политических взглядов, то я высказал, сколь ненавистна мне шумливая посредственность, все эти тщеславные люди, которые отчаянно чего-то добиваются для себя за счет спокойствия нации. Меня упрекали в том, что я сгустил краски. Неужели я в самом деле зашел слишком далеко? Неужели у читателей создалось неверное представление о моих подлинных чувствах?

В статьях моих я никогда не задевал республику как таковую. Я считаю ее единственной справедливой и возможной формой правления. Но от чего меня всегда воротит — это от низости и глупости людской. Я не политик, у меня нет никаких обязательств перед какой-либо партией, я могу прямо сказать, что думаю о мелких людишках, которые приходят и уходят; и если меня обвинят в том, что, нападая на людей, которые позорят и подтачивают республику, я нападаю на нее самое, я отвечу, что Республика чувствовала бы себя бодрее, если бы по утрам она имела возможность умыться и причесаться. Тем, кто добивается власти, приходится умалчивать о язвах и опухолях иных людей, ибо люди эти нужны им; но когда ты один и свободен, зачем тебе иметь дело с недужными и калеками? Прогнав их, мы только оздоровим страну.

Не может быть сомнений, что демократическая эволюция надвигается, и было бы безумием пытаться остановить историю. Мы переживаем роковые катастрофы и можем только сожалеть, что не родились в более устойчивую эпоху, в годы равновесия, когда общество на какое-то время стабилизируется, избрав ту или иную форму правления. Но коль скоро наше общество все время в движении, коль скоро нам приходится мириться с ухабами на дороге, то можно ли терпеть, чтобы вдобавок к этой тряске нам еще не давали покоя дураки и негодяи, которые хотят нажиться на общественных бедствиях? Вот что приводит меня в ярость: паразиты, которые кишат кругом, поднятый ими оглушительный шум, позор великого народа, раздираемого на куски бездарными карьеристами, стремящимися во что бы то ни стало удовлетворить свое неимоверное тщеславие, которое постоянно бывает обмануто! Может быть, когда в обществе совершается потоп, волны всегда выносят на поверхность подобную накинь. Нужен какой-то фермент, чтобы разрушить старый мир. И тем не менее в глубине души ты негодуешь: тебя охватывает сомнение, тебе хочется, чтобы движущей силой грядущих веков был только гений.

Вот почему я так громко провозгласил первенство литературы. Она одна воцаряется на века, тогда как политика — относительна. В наши смутные времена народ до того напуган, что политическим деятелям приписывают непомерное влияние — это нездоровое явление, с которым надо бороться. Марионеткам, появляющимся на какой-нибудь час, слепым орудиям случая, даже не представляющим себе, что может повлечь за собой их деятельность, следует указать их место, дабы балаган их не погубил страну. Нет, не в них суть! Нет, не они создают эпоху — эпоха принадлежит писателям и ученым! Я бы хотел, чтобы крик этот заглушил всю теперешнюю политическую разноголосицу. Вся ваша шумиха канет в воду, наши произведения останутся. Вы — ничто, мы — все. Пусть я даже единственный, кто об этом кричит, я буду кричать еще, кричать всегда, не боясь, что голос мой слишком громок, уверенный в том, что дело мое правое и что в конечном счете вас ждет забвение.

Люди, например, удивлялись, почему я был так суров к г-ну Ранку.[9] Он понадобился мне именно потому, что это и есть тип такого политического деятеля: в течение десяти лет его представляют бог весть каким удальцом, а на самом деле его постигает неудача за неудачей. Романист он посредственный, журналист тоже самый заурядный — можно назвать два или три десятка публицистов, не уступающих ему; как правитель, как политик он ничем себя не проявил. Я не хочу сказать, что он в полном смысле слова дурак, ибо если он действительно обладает кое-каким талантом, то дело обстоит еще печальнее. И это — один из ваших выдающихся людей? Но, великий боже! Если бы за его спиной не стоял г-н Гамбетта, никто не стал бы читать статей г-на Ранка, ведь между строк люди силятся отыскать там мысли его учителя; точно так же его никогда не выбрали бы в девятом округе, где он просто выполнял роль нужного человека. Я не знаю, сохранился ли в его черепной коробке хоть один участок, где он остался самим собой; сейчас он — всего-навсего отражение и существует только как таковое. Впрочем, коль скоро он теперь депутат, то я надеюсь, что ему захочется сделаться в конце концов тем выдающимся человеком, которого так давно видят в нем его друзья. Мы не стали бы требовать от него гениальности, если бы наши якобинцы не трубили о нем во все трубы и не обещали, что он будет гением. Теперь-то ему уж следовало бы себя проявить.

Возьмите самого г-на Гамбетту. Вот где действительно триумф, вот где апофеоз. Политика подхватила этого человека и вознесла на вершину. Своими шумными речами он оглушает всю Францию. Но не все ли равно! Если он окажется достаточно умен, он не поддастся соблазну. Если не ошибаюсь, его газета «Ла Репюблик Франсез», для того чтобы объяснить его популярность, делает из него некий кумир, олицетворяющий у нас все удачные реформы, здравый смысл и смелость идеального правительства. Такое представление о нем очень верно, но для самого кумира отнюдь не безопасно. Рассказывают, что однажды крестьяне, безуспешно молившие своего святого ниспослать им дождь, потеряли терпение и, привязав ему на шею камень, кинули его в реку. Как поступит наш народ в тот день, когда он обнаружит, что г-н Гамбетта не в силах повелевать стихиями?

Да, кумир-то он кумир, но на самом деле — это всего лишь покрытый позолотой чурбан; ведь у него нет ни знаний, ни власти, ни гениальности, которые ему приписывают.

В настоящее время ставленники Гамбетты изображают его политиком от науки. Что может быть лучше; жаль только, что эта научная политика пришла уже после неудачи в Шаронне. В г-не Гамбетте происходит сейчас роковая перемена, и продиктована она соображениями личного тщеславия, а отнюдь не обусловлена какими-либо основательными, заранее продуманными идеями. Хочет он того или нет, самый ход событий подвергает его испытанию, с которым он не прочь бы повременить. Испытание это должно произойти на наших глазах, и тогда только можно будет здраво судить о г-не Гамбетте, — ведь до сих пор, поддаваясь самообману и наделяя политиков гениальностью, которой в них нет, нация видела в нем только свои собственные нужды и чаяния. Пробил час, когда он должен стать тем великим человеком, появление коего нам возвестили, — грозный час, когда отвратительная почва политики начинает уходить из-под ног.

Да, триумфаторы и те спотыкаются в этот час о камни. Только наука и литература незыблемы, у них впереди — пространство и время. Если надо, чтобы кто-то без умолку повторял эту истину, пусть таким человеком буду я — я не устану!