Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Итак, все взято из заметок, но потом вмешалось творческое начало и вдохнуло жизни в эти мертвые документы, подчас разрозненные, не связанные между собой. И глубокое обаяние книги — в этом биении жизни, в дыхании, которое пронизывает ее с первой до последней страницы, делая ее произведением единственным в своем роде и неповторимым. У романа есть свое лицо, сбоя интонация, нежная и язвительная, — голос, который невольно заставляет вас обернуться, как голос друга. Теперь в этой работе принимает участие наше воображение: оно сортирует документы, оно заново творит жизнь из воспоминаний, оно создает ощущение жизни правдоподобием самих отношений, которые складываются между персонажами, яркостью стиля.

Сколько в «Нуме Руместане» восхитительных и сильных страниц! Сама по себе история ничего не значит, ибо лишняя супружеская измена не прибавит ничего к уже существующему, — это не какое-нибудь открытие; вместе с тем история эта типична, незабываема до такой степени, что отныне Нума Руместан будет жить как одна из разновидностей лжеца. Тип этот порожден определенным народом и определенной эпохой; он остается живым именно потому, что действует в привычной для него среде, потому что романист удовольствовался тем, что окружил его присущей ему атмосферой, ничего в нем не замолчав и не преувеличив.

Посмотрите на Нуму в античном амфитеатре. Эпизод, которым начинается роман, когда все озарено жгучим солнцем Прованса, восхищает своей правдивостью. Он привлекает к себе не ложным и пустым блеском, как страницы Эжена Сю или даже Александра Дюма-отца. Когда вы читаете, созданная писателем действительность вас захватывает: солнце бьет в глаза, слышится гул толпы, кажется, что все это происходит на самом деле, настолько оно проникнуто трепетом жизни, настолько велико своеобразие писателя. Ему достаточно было что-то вспомнить и воспроизвести в присущей ему неповторимой манере. Его стиль, искусный и правдивый, — сама кровь произведения, ибо дар стилиста сочетается здесь с даром вливать жизнь, о котором я уже говорил. Романы Альфонса Доде продолжают жить, потому что они написаны, и написаны особым языком, одним из самых оригинальных и пленительных, какие я знаю.

Надо было бы упомянуть здесь все: сцены в министерстве, полные такого тонкого и подлинного комизма; приключения Вальмажуров в огромном Париже, где они шатаются по улицам, похожие на ошарашенных дикарей; яркие страницы об Арвильяр-ле-Бене, где маленькая Башельри продается Нуме, совсем как в какой-нибудь комической опере; наконец, эпизоды в Провансе у тетушки Порталь, смерть Ортанс и сцена крестин, которая завершает роман нотой усталости и разочарования: Нума с балкона дома обращается с речью к населению Апса, в то время как Розали, держа на коленях новорожденного, совсем тихо спрашивает его: «Что же, и ты тоже станешь лгуном?»

Страшная кухня современной политики осталась за кулисами. Романист просто сделал своего героя министром, потому что ему понадобился тип южанина, болтуна и лжеца, который любому пожимает руку, наскакивает на людей, обещая им невесть что, даже когда его ни о чем не просят, и тут же забывая о своих обещаниях; но после того, как общественное положение героя определено, автор на нем не задерживается; его задача — исследование характера. Внимание наблюдателя устремляется на антагонизм Нумы и Розали. В романе лишь урывками говорится о чиновничьей среде, и можно только пожалеть об этом нарочитом умолчании, ибо, несмотря на всю краткость отдельных посвященных этому миру штрихов, они очень живы и любопытны. Какой чудесный роман можно еще написать, изобразив министра, по уши погрязшего в мерзостях политики!

Нас как будто упрекают в том, что мы превыше меры восхваляем романистов того же направления, что и мы сами. Наши литературные склонности, видимо, обижают людей, которые сами, однако, злоупотребляют товарищескими чувствами, как только нужно бывает поддержать какое-нибудь посредственное дарование всей силой объединенной посредственности. Если, например, хроникеры и репортеры поддерживают друг друга, приписывая один другому ум, когда в действительности его нет, вполне естественно, чтобы и наши симпатии сказались особенно резко, когда мы говорим о писателях-друзьях, чей большой талант приводит нас в восторг. Но я не хочу быть даже заподозрен в том, что уступаю этому братскому чувству, и потому сделаю кое-какие оговорки касательно «Нумы Руместана».

Прежде всего мне кажется, что Доде видит Прованс в ореоле лживых измышлений своего героя. Я не говорю о южанах, к которым он, может быть, даже чересчур строг, а о самом пейзаже, об этом залитом солнцем сказочном мире, который он наполняет всей романтикой поэзии трубадуров. Он смягчает даже мистраль, называя его «здоровым и освежающим ветром, разливающим бодрость по всему необъятному простору». Мой Прованс, чье терпкое и жгучее дыхание я и сейчас еще ощущаю на своем лице, — грубее; мистраль покрывает мои губы трещинами, обжигает кожу, несет с собою в долину опустошение такое страшное, что голубое небо бледнеет. Я вспоминаю солнце, потускневшее в прозрачном и чистом воздухе от этого яростного дыхания, которое способно за день опустошить целый край. Прованс Альфонса Доде, на мой взгляд, чересчур смягчен; мне бы хотелось ощущать его более могучим и опаленным солнцем, слышать веяние его резких, доходящих до горечи ароматов, видеть его жестокое лазурное небо без единого облачка.

Но все это мелочи. Серьезные возражения вызывает у меня эпизод, повествующий о романтической страсти Ортанс к тамбуринщику Вальмажуру. Это и есть придуманное в романе, а я уже говорил, что, как мне кажется, в произведения Доде почти каждый раз вкрадывается погрешность — незначительная и придуманная интрига, которую он вводит в угоду чувствительным читательницам. И здесь эпизод этот раздражает меня, как фальшивая нота, попавшая без всякой логической надобности в замечательный и безупречный этюд. Подумайте только, Ортанс — дочь крупного чиновника, очень умная девушка, получившая воспитание в Париже, и вдруг ни с того ни с сего она влюбляется до такой степени, что в безрассудстве своем решается выйти замуж за этого нелепого Вальмажура, вообразив бог знает каким героем Прованса неуча-крестьянина, у которого нет ни дарования, ни чувств к ней!

Я ощущаю неловкость. Этот вымысел неприятен мне, как грязное пятно. Когда молодая девушка влюбляется в тенора, это еще понятно, ибо она любит оперного героя, роль которого исполняет певец: нередко это — человек, облагороженный жизнью, изящный, во всяком случае, обладающий видимостью какого-то таланта и ума. Но этот тамбуринщик с его барабаном и дудкой, этот бедный малый, который не умеет даже как следует двух слов связать! Нет, так жестоко жизнь с нами никогда не шутит, с этим я не могу согласиться, хотя вообще-то говоря сам никогда не боюсь никаких вывихов! Подобной извращенности романист не мог найти ни в каких документах, тем более что Ортанс отнюдь не настолько внутренне опустошена, чтобы быть способной взрастить в себе такое чудовищное чувство.

Объяснение простое. Повторяю, эта любовная история понадобилась писателю, чтобы дать некую острую приправу роману, чтобы связать Вальмажуров с Руместанами, — вот он и пустился на выдумку, которая звучит фальшиво среди подлинных документов. Кроме того, он намеревался еще больше окарикатурить Нуму, чьи лживые измышления о тамбуринщике воодушевляют Ортанс. Но может ли в жизни какая-нибудь рассказанная на ходу история так повлиять на воображение девушки, которое, как явствует из предыдущего, отнюдь не расстроено? На этом примере вы видите, сколь никчемны все выдуманные эпизоды: любовь Ортанс, которою автор хотел растрогать читателя, смущает вас как нечто противоестественное. Это страницы, написанные для дам, они приводят в негодование мужчину, привыкшего к более мрачному препарированию человеческого трупа.

Но это — единственное, и притом не очень заметное, пятно в романе, который я считаю одним из самых примечательных произведений у Альфонса Доде. В эту книгу он вложил всего себя целиком, и тут во многом помог его южный темперамент, — ему надо было только покопаться в самых потаенных своих воспоминаниях и чувствах. По-моему, он никогда еще не достигал такой силы иронии, такого очарования, и я убежден, что роман будет иметь большой успех.

Какая это удача, если книги появляются в период совершенной зрелости таланта! В них как бы расцветает натура писателя, обретается счастливое равновесие наблюдения и стиля. В «Нуме Руместане» Альфонс Доде сумел найти характер и сюжет, созданные один для другого. В романе есть цельность, достижимая только тогда, когда писатель самозабвенно отдается своему делу.

ПРОЩАНИЕ

© Перевод А. Шадрин

Итак, я заканчиваю. Я сдержал свое обещание — воевать здесь в течение года, и полагаю, что с меня довольно.