Новгородский толмач - Игорь Ефимов

И вот две недели назад у южных ворот крепостной стены появились первые отряды московской рати, приведенной знаменитым воеводой Данилой Холмским. Кажется, это был первый случай в истории, когда чужое войско смогло войти в Псковский Кремль. Должен признать, зрелище было внушительное. Блеск шлемов, полосканье знамен, звон колоколов вперемешку со звоном доспехов, лошадиное ржание, вплетенное в пение гимнов... Час проходил за часом, а войска все текли и текли. С помоста их приветствовали псковские бояре, посадники, архиереи. Отряд за отрядом пересекал территорию Кремля и удалялся по мосту за реку, где ратникам были приготовлены дома в посаде Завеличье (название означает: "За рекой Великой"). Алольцев сказал мне, что около двадцати русских городов, князья которых признали в последние годы главенство Москвы, прислали свои полки.

Псковичи надеялись, что присланное войско отправится вместе с псковской ратью в Ливонию через три-четыре дня, и сделали соответственные запасы продовольствия и фуража. Но тут военные планы были разрушены полководцем по имени Погода. Началась неслыханная в этих краях для декабря оттепель. Лед на озерах и реках растаял, снег, покрывавший леса и поля, стремительно превращался в мутные потоки, болота расползались навстречу друг другу. Людмила Алольцева была рада отсрочке военных действий и шутила над мужем, советуя ему выступить на вече с предложением: посадить войска на лодки и насады, а князей объявить адмиралами. Пора псковичам и москвичам учиться морскому бою, если они хотят выйти к берегам Балтики и состязаться с Ганзой.

Но скоро даже у нее шутливое настроение испарилось. Ибо от безделья и нехватки припасов московская рать заскучала и начала бесчинствовать и грабить тех, кого ее послали защищать. Если провизия дорожает, рука вооруженного покупателя с охотой ошибается и вместо легковатого кошелька достает тяжелую саблю. Ратники кучками бродили по улицам, напивались, отнимали у торговцев на базаре провиант, выпивку, одежду, а иногда вламывались и в дома псковичей и грабили их так, будто находились в завоеванном вражеском городе.

Особенно разгулялись татары. Москва использует их во всех своих войнах, но не умеет укрощать их свирепый нрав. Для кочевника-татарина все люди, согласившиеся запереть себя в коробки домов, проводящие жизнь в перепахивании земного праха, достойны лишь презрения. У них бытует такое проклятье: "Чтоб ты всю жизнь оставался на одном и том же месте, как христианин, и нюхал собственную вонь". Для защиты от их бесчинств псковичам пришлось учредить патрулирование улиц, и Алольцев часто исчезал на всю ночь, участвуя в дозорах.

Казалось, этому бедствию не будет конца. Но тут в Псков прибыл гонец от дерптского епископа с предложением о заключении мира. А вскоре вслед за ним - и послы от магистра Тевтонского ордена. Сейчас они ведут переговоры с псковичами при участии воеводы Холмского. Похоже, немецкая сторона уступает во всем. Все старинные споры о границах, о торговых правах вдруг оказываются легко разрешимыми, когда одна из сторон имеет в качестве аргумента двадцатитысячную московско-татарскую рать.

Но спрашивается: откуда берется такая сила у московского князя? Два года назад он сумел сломить Новгород, сегодня - диктует свои условия Тевтонскому ордену. И это при том, что с запада ему постоянно угрожает Литва, с востока - Казанское ханство, а с юга непрерывно давит монгольская орда, которой он до сих пор вынужден платить дань.

Правда, с этой данью не все так просто. По традиции последних ста лет Москва сделалась главным собирателем дани со всех русских городов (дань называется "ордынский выход"). Алольцев и отец Денис объясняли мне, что эта ситуация очень укрепила положение Москвы. В своем соперничестве с другими княжествами, например с Тверью, с Владимиром, она всегда могла опереться на монгольскую силу: обвинит соперников в недостаточной уплате, и вот уже монгольские отряды врываются в земли "провинившихся". А сегодня, пользуясь своей возросшей силой, Москва платит монголам все меньше, а с городов и князей собирает полной мерой. Таким образом, солидная разница оседает в московской казне.

На этом позвольте мне закончить и, в заключение, вновь припасть к Вашим стопам с мольбой о помощи. Если я не получу от Вас необходимых средств, чтобы откупиться от этого безжалостного вымогателя, мне грозит позорный и мучительный конец.

Всегда преданный Вам,

С. З.

Эстонский дневник

Вчера открыл наугад Библию и начал читать. Это была глава 39-я Книги Бытия - про Иосифа в доме Потифара.

Зачем Ты шлешь мне такие предостережения? Неужели не видишь, что я и так раздавлен виной, страхом, раскаянием?

Но все же, но все же...

Правда ли, что одна лишь добродетель удержала Иосифа от греха? Мы ведь ничего не знаем про жену Потифара. Может быть, она была стара, безобразна, сварлива, беззуба. Может быть, хромала, дурно пахла, рыгала, заикалась. Наверняка не умела петь. Наверняка была лживой и жестокой - почти погубила невинного своей клеветой.

А сам Потифар? Зная нрав своей супруги, поверил ли он ей? Не слишком ли мягкое наказание наложил на Иосифа? Всего лишь заключение в темницу. За настоящую попытку изнасиловать жену господина раба следовало бросить в пруд с крокодилами. А начальник темницы? Он вскоре сделал Иосифа по сути главным надзирателем тюрьмы. И доверял ему во всем так же, как Потифар в своем доме.

Конечно, когда мы оказываемся в одной горнице втроем, я иногда взглядываю на Алольцева и думаю только об одном: знает или нет? видит или не видит? Но потом перевожу взгляд на нее, и тревога моя утихает. Ни речь ее, ни вид, ни смех, ни голос никак не меняются при моем появлении. Просто один из домочадцев вошел в комнату. Ему можно мельком улыбнуться, о чем-то спросить, а то и вовсе не заметить, тут же забыть. И тогда уже не тревога, а тоска разливается в моей груди. Неужели я, и правда, ничего не значу для нее? И все эти знаки, эти обжигающие касания пальцев, эти долгие взгляды, это учащенное дыхание, когда мы наедине, - только плод моего воображения?

Что страшнее: разоблачение или равнодушие? "Пытке невинных посмеивается..." Неужели Тебе это нужно - чтобы душа человека корчилась перед таким выбором? А может, Тебе и конечный выбор не так важен, а главное - чтобы корчились?

Непостижимы, неисповедимы пути Твои.

Но все же Ты послал в конце избавление рабу Своему Иосифу, вывел из темницы, сделал советником фараона. Нет, о возвышении я не прошу, только об избавлении от погибели. Неужели не помилуешь? Неужели отдашь под топор псковского палача?

Глава 8. Посольство в Москву

Фрау Урсуле Копенбах,

Псков, август 1474

Добрейшая и далекая матушка!

Неужели это правда?! Живя за сотни миль от меня, только по моим письмам Вы почувствовали такие глубокие перемены во мне? Неужели у Вас действительно порой мелькает ощущение, будто Вы читаете письма иностранца, очень хорошо выучившего немецкий язык, но не имеющего настоящего интереса к жизни в Германии?

Но почему, почему?

Да, я не расспрашиваю Вас о жизни в Любеке. Но это лишь потому, что Вы сами, без моих расспросов, так занятно и подробно описываете городские новости, сплетни, праздники. Конечно, мне хочется без конца делиться с Вами всеми своими наблюдениями над русской жизнью, своими мыслями и переживаниями. Но это вовсе не значит, что русские, как Вы говорите, стали для меня ближе и понятнее и дороже моих соотечественников. Я так много рассказываю про них именно потому, что хочу изо всех сил удержать в своей жизни Вас и Грету, сделать вас причастными моему существованию. А жизнь моя пока течет здесь, и я должен подчиняться всем ее извивам, как подчиняется корабельщик извивам, порогам, быстринам реки.

И все же Ваше письмо заставило меня взглянуть по-новому на этих людей, которые - как Вы утверждаете - затягивают меня в свою гущу, налагают свою печать. Сто раз приношу извинения за то, что собираюсь опять поддаться своей страсти и начать с непозволительного "русские вообще". Так вот, русские вообще отличаются от нас в первую очередь тем, что они почти не верят словам. И это не потому, что они подозревают собеседника, или книгу, или письмо во вранье - отнюдь нет. Но они как-то бессознательно, заранее уверены в беспомощности слов, в невозможности выразить ими какую-то главную, сердечную правду. Например, русский будет внимательно слушать то, что ты ему говоришь, но при этом тебя не покидает ощущение, что он напряженно вглядывается куда-то дальше и глубже, за горизонт речи, в то, что кроется где-то за твоим лбом, за затылком, за спиной.

Выражение его лица во время разговора часто меняется непредсказуемо. Невозможно понять, из-за чего он сейчас нахмурился, из-за чего улыбнулся, чему удивился. В словах твоих явно не было ничего обидного или смешного, или необычного. Но, видимо, он расслышал что-то глубинно важное про тебя, чего ты, может быть, и сам не знал. А он вот понял и поверил этому больше, чем твоим словам.