Бесогон. Россия между прошлым и будущим - Никита Михалков

В конце ноября мы прибыли на станцию Макушино Курганской области. Это был тупик. Тысячи людей выгрузились из вагонов. На улице был мороз более 35 градусов. У вокзала стояло много подвод, ожидавших наш эшелон. Нас посадили на эти подводы и отправили по деревням. Ехали мы 18 километров, укутанные в тулупы. Мама держала в руках подушку, где был завёрнут трёхмесячный брат, а мы с сестрёнкой ехали, прижавшись к ней.

Когда мы, наконец, доехали до какой-то деревни и вошли в покосившуюся избу, нас обдало жаром сильно натопленной печи и запахом кислых щей. Нас здесь ждала старушка в возрасте более восьмидесяти лет. Мама положила подушку на широкую лавку, раскрыла её, и в полумраке горящей лампадки мы увидели, что трёхмесячного ребёнка там нет. Мама его, видимо, выронила из подушки где-то по дороге. Она как стояла – так и застыла. Даже не шелохнулась. Прижала меня и сестрёнку к себе – так и осталась стоять. Дедушка, который нас привёз, бросился на улицу, к дровням, и через некоторое время принёс уже полузамёрзшего брата, в полулетнем одеяльце, который не подавал признаков жизни. Его раскрыли, это была замёрзшая головешка. Что только не делали: и водой брызгали, и по щёчкам хлопали, и переворачивали… Ничего. Мама стала раздевать нас с мыслью спасти меня и сестрёнку. Бабушка-хозяйка налила нам щей, картошки в мундире, хлеба и капусты дала. И первый раз за месяц поев, рухнули мы на единственную кровать замертво. А старенькая хозяйка дома забрала брата на русскую печку, что-то там шептала, мы так и не знаем, что она с ним делала. Но уже под утро он вдруг заплакал, и этот громкий плач продолжался в течение семи месяцев. Через день он покрылся сплошными фурункулами с головы до пяток.

И вот наше положение мама инвалид, с грудным трёхмесячным ребёнком, который день и ночь кричал от боли, сестрёнка двух лет, и я – восемь с половиной лет. Бригадирша, понимая наше положение, сказала: “Ладно, давайте хлопца на работу”. То есть меня. Работа была в лесу. Мы работали по 10–12 часов в день. Две женщины пилили деревья, а мы таскали чурки в сани. Мороз стоял более 35 градусов. Я приходил домой, ни есть, ни пить не мог, падал замертво от усталости. Женщины, глядя на нас, плакали. Но мы знали, что дрова нужны для фронта. Ежедневно в конце дня, когда нас привозили из леса, нам ставили один трудодень карандашом в амбарной книге, где не было фамилий. Ставили только имя. И ежедневно нам выдавали на один трудодень десять картошин, какую-то крупу, горох, моему больному брату пол-литра молока, каравай хлеба. Когда забивали скот, немного сбоя. Один раз в неделю давали три литра крови, которая, застывая, превращалась в студень, и мы её ели. Вот чем мы питались.

Мама потом рассказывала, что я в таком возрасте кормил всю семью.

В июле 1942 года нас ждала похоронка, в которой говорилось, что отец наш погиб на фронте. Это, конечно, было ударом по здоровью мамы, мы все плакали. Но надо было жить, хотя бы ради младших детей.

Мы жили в доме, который находился недалеко от улицы Малокская. Так вот, в одну из ночей эту улицу немцы зачем-то разбомбили от начала до конца. Видимо, не смогли из-за наших зениток сбросить бомбы на военные объекты и мост. Зарево от пожара и грохот стояли всю ночь. И когда утром мы прибежали посмотреть, что произошло, все дома до единого были сожжены, торчали кое-где печные трубы, а на железных кроватях и вокруг лежали обгорелые трупы детей и взрослых, которых покрывали зелёной тканью. Открытой грузовой машиной, прямо на наших глазах, увозили эти тела. Их было несколько сотен. Крики и плач стояли вокруг.

Самая тяжёлая пора надвигалась на нас. Это заготовка дров, и эта забота легла на меня. Каждый день, по два раза, мне приходилось за полтора километра бегать на реку Которосль, на берег, собирать прибившиеся к берегу брёвна после сплава. И по одному, сырые, двух-, трёхметровые брёвна, привязывая длинной верёвкой, тащить волоком на плечах в гору. Я, как бурлак, тащил их по каменистой дороге полтора километра до дома. А мне было всего десять или одиннадцать лет. Рост у меня был очень маленький, когда притаскивал эти брёвна во двор, я падал от изнеможения. На плечах у меня от верёвок были кровавые подтёки. Мама каждый вечер мне их смазывала, и из старых полотенец делала повязки. Но это не помогало.

Так продолжалось до глубокой осени. Мы с мамой пилили брёвна по вечерам и ночам, иногда нам помогали соседи. Колол дрова я сам, складывая их в сарае, а затем осень и зиму таскал их на второй этаж, в нашу комнату.

Где же в это время были маленькие брат и сестра? В 8–9 часов утра я их кормил, чем было в доме, расстилал на пол старое пальто, одеяло, сажал детей на это отрепье, привязывал верёвкой каждого к ножке стола, чтоб не могли уползти, давал им игрушки, какие были в доме, и убегал на промыслы. Мама была в это время на работе. Каждый раз, прибегая домой, я ещё на лестнице слышал плач детей.

Особенно трудными были сорок второй и сорок третий годы. И начало сорок четвёртого. Мама в сорок третьем году сломала ногу, и все заботы о семье легли на меня. Мне приходилось работать за маму и делать всё, что связано с домашним хозяйством. Иногда случалась беда: продовольственные карточки воровали или вырывали из рук, и тогда семья на это время практически умирала. Особенно мне запомнились сорок третий и сорок четвёртый годы, когда я трижды умирал от голода, от истощения и непосильного труда. Все три раза я, видимо, был в глубоком обмороке. Однажды, в пять часов утра, мама не могла меня разбудить, у меня не было признаков жизни. И приехавшие врачи констатировали мою смерть. Выписали справку о смерти и предупредили, что машина из морга приедет в течение двух часов. Мама кричала, соседи обливали водой, били по щекам, ставили на ноги, делали искусственное дыхание. И в один из моментов я очнулся.

Фраза: «Лишь бы не было войны…» – для нас не пустой звук. Это не фигура речи. Это глубокое чувство, это боль, искреннее желание и завещание тех, кто перенёс и выдержал нечеловеческие испытания. Они выстояли, сдюжили всей страной, всем миром. Они – победили! И тем самым дали возможность жить нам с вами.

Как бы пафосно это сегодня ни звучало, но это – правда.

Говоря о том времени, забегая вперёд, скажу: что такое школа, что такое октябрята, пионеры, что такое переход из класса в класс, я не знал. Я завидовал, когда дети шли в школу, надевали красные галстуки, детей отправляли в пионерские лагеря. Мне всё это было не дано. Ни детства, ни юношества, ни классного руководителя, которого вспоминают всю жизнь, у меня не было. Ничего этого не было.

Самый счастливый день в нашей жизни – это 9 мая. У нас не было ни телевизора, ни радио. А был только чёрный репродуктор, который в шесть утра однажды, голосом Левитана, объявил о победе советского народа над фашистской Германией».

Это история мальчика, одного из миллионов. Маленького мальчика, на которого свалилась война. Но если просто представить себе, на секунду представить, что это такое – оказаться в его положении, в 8 лет, в 9 лет, в 10 лет. Когда каждая минута жизни – это борьба за выживание, ради сестры, брата, ради матери, ради себя; когда всё сконцентрировано на том, чтобы преодолеть этот ужас, который обрушился на страну.

Я уже говорил: если воюют 30 миллионов – это 30 миллионов войн. И у этих детей, сколько бы их ни было, у каждого была своя война. А сколько их погибло? А сколько – умерло от голода? От бомбёжек и болезней? Одного Пискарёвского кладбища в Ленинграде, кажется, хватит для того, чтобы всем раз и навсегда понять – что такое для нас эта война!

Не стращать я вас хочу, не пытаюсь перстом указать вам на то, как тяжело и трудно жили в ту страшную войну. Не об этом речь. Речь о нашей с вами генетической памяти. Речь о том, что фраза: «лишь бы не было войны…» – для нас не пустой звук. Это не фигура речи. Это глубокое чувство, это боль, искреннее желание и завещание тех, кто перенёс и выдержал нечеловеческие испытания. Они выстояли, сдюжили всей страной, всем миром. Они – победили! И тем самым дали возможность жить нам с вами.

Как бы пафосно это сегодня ни звучало, но это – правда.

«Сегодня дети – завтра народ»

Поговорим об образовании…

Наверное, многие подумают, что заведу разговор про ЕГЭ – о том, хорошо это или плохо. Нет. Я хочу поразмышлять вместе с вами не об этом. Мой отец сказал когда-то фразу, ставшую крылатой: «Сегодня дети – завтра народ». То есть какими наши дети растут сегодня, чему учатся, что читают, на кого равняются, как относятся к истории своей Родины и национальным святыням, таким впоследствии и будет наш народ.

Я тут обмолвился – «что читают»… Помните фразу: «книга – лучший подарок»? А покажите мне сегодня молодого человека или девушку, которые, широко раскрыв глаза, улыбаясь, восторженно посмотрят на подаренную им книгу? Вот подарили ему или ей на день рождения книгу – и они счастливы, они просто сияют… Такая картинка, в общем, из области фантастики, согласитесь.