Сказки - Петре Испиреску

к одному, как нарисованные. И все-то они рядочками растут, а я будто между ними гуляю. И справа и слева сада будто лесная чащоба, и такие деревья могучие, глаз не отвести. Иду я, иду и дивлюсь. И дошла я до самой середины того сада. А там такая красота, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Бегут-змеятся дорожки, сходятся и расходятся. И нее-то они травушкой-муравушкой поросли, словно бархатом зеленым устланы. А промеж них кусты растут, одни цветами сплошь покрыты, другие всякой ягодой, а третьи — словно шатры потаенные, тенистые, веточки до самой земли гнутся-клонятся. И каких только там цветов не было! Одни других лучше, ярче, душистее! От одного духа голова кружится.

И, видать, заблудилась я, на них заглядевшись да на плоды чудесные, от которых ветви к земле клонились, заслушалась пения птичьего. А певчих птах там видимо-невидимо, сидят на ветвях, меня не боятся, не пугаются. На самой середке сада вода высоко-высоко из белой мраморной чаши бьет-играет, и от нее во все стороны ручейки прозрачные, студеные растекаются.

Гуляю это я по саду, не могу на красоту цветов нарадоваться-наглядеться, их духом медвяным надышаться. Слышу вдруг голос нежный, ровно соловьиный. И твердит тот голос: «Кто меня съест, понесет! Кто меня съест, понесет!» Стою, слушаю, силюсь отгадать, откуда тот голос слышится. И кажется мне, что он из одного кудрявого кусточка доносится. Иду я на голос и что же вижу! Стоит тот кусточек, а вокруг него трава, сочная да зеленая, мне по самые по колена. А среди той травы цветики колышатся. И сколько их! Травы стебелек и цветок, стебелек и цветок! Жалко ногой ступить, травушку измять! Потянет ветерок, а трава то приляжет, то опять подымется, словно волны по ней ходят. Я тихонько так, на цыпочках иду. Чуть-чуть травушка под ногой шуршит. Все стараюсь, чтобы той красы цветочной не помять. Дошла я до самого кустика. Внизу, одна веточка выше всех других подымается, будто для того, чтобы всем видать было. А на ветках кустика дрожат ягодки мелкие, и одна сторона у них алая, будто на огне зарумяненная. Стою я, слушаю, ягодки меж собой шепчутся, так и выговаривают: «Кто меня съест, понесет! Кто меня съест, понесет!» Тут уж я не выдержала, сорвала ягодку, в рот положила. А как назад пошла, на колючку напоролась. Впилась мне в ногу та колючка. Крикнула я криком и проснулась.

— Дивный сон тебе, моя царица, привиделся! — молвил царь. — А и крепко же ты крикнула! И меня испугала.

Не прошло и двух недель, стала царица добреть, телом полнеть, а спустя девять месяцев родила красавицу-дочь. Целую неделю кряду пировали во дворце и по всему царству. Вот стала царевна подрастать — умнее и прекраснее становиться. Царь с царицей на нее не нарадуются, ею не надышатся.

Выросла она всем на диво, — такая красавица, такая умница-разумница! И любила царевна с мамушкой в поле погулять, за бабочками погоняться, цветов полевых набрать да в той речке искупаться, что за царским садом протекала. В ней вода такая прозрачная была, как слеза! Заметила матушка, что царевна охотно пастушью свирель слушает. А там, за речкой, пастушок овец в поле пас, на свирели поигрывал. Вот вышла как-то раз царевна с мамушкой погулять. Слышат они, молчит свирель. И подумали, что нет пастуха поблизости. Разделись и давай в речке купаться, плескаться. А пастушок-то под ракитой прикорнул. Спит, овцы у него далеко по полю разбрелись. Вдруг его комарик речной укусил, он и проснулся; видит, царская дочь из воды выходит, да так и застыл на месте.

Ушла царевна с мамушкой. Постоял пастушок, постоял, собрал овечек и отправился восвояси.

До сих пор он на свирели кое-как поигрывал, а с того дня так играть стал, — соловьем его свирель заливается. И такие дивные дойны тот пастух на свирели выводил, что, бывало, слушаешь его и наяву сны видишь, сладко так и больно сердце щемит.

Стала мамушка примечать, что царевна больно уж той свирели заслушивается. Никому мамка словом не обмолвилась, только ходить с ней в поле больше не ходила.

А тот пастушок был стройный да пригожий. Как увидел он, что девушка больше в поле не выходит, загрустил, бросил овец и ушел, — нанялся в город к одному купчине на двор работником.

У царя с царицей только и свету в очах, что их царевна. С каждым днем она все краше и разумнее становится. Вот пришло время ее замуж выдавать. Говорит царь царице:

— Царица моя милая, дочка-то у нас заневестилась. Надо бы нам ей среди царских сыновей жениха подыскать, чтобы такой же был пригожий и мудрый, как она сама.

Отвечает царица:

— Нет, пусть наша дочка за того пойдет, кто у нее на теле метинки угадает.

Послушался царь жены, приказал глашатаям по всей стране и в соседних государствах в трубы трубить — всех известить, что кто тайные метинки царевны угадает, за того царь дочь отдаст.

Как узнал народ о царской воле, все в том царстве и в соседних государствах взволновались. Стали добрые молодцы собираться, в путь-дорогу снаряжаться, валом к царскому двору женихи повалили, счастья попытать, царевнины метинки угадать.

Прослышал о том и пастушок. Сказал хозяину, что уходит, получил, что ему причиталось, продал, что лишнего было, и на эти деньги купил себе коня, да платье сменное, да припасу съестного самую малость, сколько денег хватило, и отправился с зарей в путь-дорогу.

Выехал пастух за городскую заставу и повеселел, и так — трух-трух! трух-трух! — ехал рысцой, покуда не стемнело. А как свечерело, остановился на ночлег недалеко от дороги, на лесной опушке.

Видит он, едут по той дороге царские и княжеские сынки с молодыми боярами, все в золотом и серебром затканные одежды разодеты, кони под ними — не его кляче чета! — так и пляшут, так и играют, из ноздрей у них пламя пышет. И столько их было, что они всю дорогу запрудили. Бедный пастушок скорее оттуда в сторонку убрался. Случалось ему и прежде борзых коней видеть, седла да сбрую драгоценную; встречал он и прежде молодых бояр в дорогом платье, слышал, что много среди них таких, что избалованы, болтливы, насмешливы и спесивы, — до носу клюкой не достанешь! А таких вот, как эти, еще отродясь не видывал!

Остановились и они там же, под лесом, развели костры — хоть быка целого жарь! — и уселись у костров ужинать, а