Русский литературный анекдот XVIII - начала XIX веков - неизвестен Автор

На корабле Федор Иванович (Толстой) придумывал непозволительные шалости. (...) Старичок корабельный священник был слаб на вино. Федор Иванович напоил его до сложения риз и, когда священник как мертвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Федор Иванович крикнул: "Лежи, не смей! Видишь, казенная печать!" Пришлось бороду подстричь под самый подбородок. [128, с. 20.]

Последняя его (Ф. И. Толстого) проделка чуть было снова не свела его в Сибирь. Он был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Вероятно ли, что этот случай был лет десять или двенадцать тому назад? Мещанин подал просьбу. Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за ложный извет. В это время один из

Стр. 122

вестный русский литератор, Н. Ф. Павлов, служил в тюремном комитете. Мещанин рассказал ему дело, неопытный чиновник поднял его. Толстой струхнул не на шутку, дело клонилось явным образом к его осуждению, но русский Бог велик! Граф Орлов написал князю Щербатову секретное отношение, в котором советовал ему дело затушить, чтоб не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим... [33, с. 243.]

Генерал от инфантерии Христофор Иванович Бенкендорф (отец графа А. X. Бенкендорфа) был очень рассеян.

Проезжая через какой-то город, зашел он на почту проведать, нет ли писем на его имя.

- Позвольте узнать фамилию Вашего Превосходительства? - спрашивает его почтмейстер.

- Моя фамилия? Моя фамилия? - повторяет он несколько раз и никак не может вспомнить. Наконец говорит, что придет после, и уходит. На улице встречается он со знакомым.

- Здравствуй, Бенкендорф!

- Как ты сказал? Да, да, Бенкендорф! - и тут же побежал на почту. [29, с. 91.]

Однажды он был у кого-то на бате. Бал окончился довольно поздно, гости разъехались. Остались друг перед другом только хозяин и Бенкендорф. Разговор шел вяло: тому и другому хотелось спать. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предлагает, не пойти ли им в кабинет. Бенкендорф, поморщившись, отвечает: "Пожалуй, пойдем". В кабинете им было не легче. Бенкендорф, по своему положению в обществе, пользовался большим уважением. Хозяину нельзя же было объяснить ему напрямик, что пора бы ему ехать домой. Прошло еще несколько времени. Наконец хозяин решился сказать:

- Может быть, экипаж ваш еще не приехал; не прикажете ли, я велю заложить свою карету?

- Как - вашу? Да я хотел предложить вам свою,- отвечал Бенкендорф.

Дело объяснилось тем, что Бенкендорф вообразил, что он у себя дома, и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся. [29, с. 91.]

Стр. 123

Сказывали, что у толстого Дашкова есть какие-то датские собаки, чрезвычайно складные, необыкновенно красивой шерсти и такого огромного роста, что англичане предлагали ему за них большие суммы. Разумеется, Дашков предложения не принял и велел отвечать, что "русский барин собаками не торгует". [46, с. 176.]

Богатый молодой человек, Неелов, зимой, в санях с дышлом, ехал на паре лошадей. Чего-то испугались лошади и понесли. Кучер, не находя другого спасения, круто повернул их на сторону, чтобы они не ударились в стену дома. То был дом графа Кутайсова, с цельными зеркальными стеклами в рамах. Дышло угодило прямо в стекло, и оно разлетелось вдребезги. Граф вспыхнул и, выбежав на улицу, поднял страшный шум. Молодой человек извинялся, просил прощения за кучера, представлял, что вина его невольна... Ничто не помогало: Кутайсов бесился и кричал. Тогда, сохраняя должную вежливость, Неелов сказал:

- Ваше Сиятельство, если вам угодно, я пришлю вам моего кучера: извольте сами его обрить.

Было ли то находчивостью молодого человека, или бессознательно удавшийся каламбур, только Кутайсов стих. Тем и кончилось, что один остался обритым.

Быть может, и при других случаях графу Кутайсову приходилось вспомнить, что когда-то в руках его были: полотенце, мыльница и бритва. [97, с. 580.]

Молодой офицер, приехавший в Москву. Сделай одолжение, Неелов: сыщи мне невесту. Смерть хочется жениться.

Неелов. Охотно, у меня есть невеста на примете.

Офицер. А что за нею приданого?

Неелов. Две тысячи стерлядей, которые на воле ходят в Волге. [29, с. 358.]

Прогуливаясь однажды в Летнем саду с своей племянницей, девушкой красоты поразительной, он (А. И. Соллогуб) повстречался с одним знакомым, весьма самоуверенным и необыкновенно глупым.

Стр. 124

- Скажи, пожалуйста,- воскликнул этот знакомый,- как это случилось? Ты никогда красавцем не был, а дочь у тебя такая красавица!

- Это бывает,- отвечал немедленно (Соллогуб)._

Попробуй-ка, женись! У тебя, может быть, будут очень умные дети. [124, с. 352.]

Граф ***, рассудительный, многообразованный, благородный, но до высшей степени рассеянный, приезжает однажды к графу Николаю Петровичу (Румянцеву), уже страдавшему почти совершенною глухотою. На первые слова посетителя канцлер как-то случайно отвечает правильно. "Мне особенно приятно заметить (говорит граф), что Ваше Сиятельство изволите лучше слышать".

Канцлер: Что?

Граф ***: Мне особенно приятно заметить...

Канцлер: Что?

Таким образом перекинулись они еще раза два теми же словами с той и другой стороны. Канцлер, указывая на аспидную доску, которая всегда лежала перед ним на столе, просит написать на ней сказанное. И граф *** с невозмутимым спокойствием пишет на доске: "Мне особенно приятно заметить, что Ваше Сиятельство изволите лучше слышать". [29, с. 245-246.]

В Пажеском корпусе пажи играли и шутили. Всех веселее был Линфорд. Один из офицеров, Клуге фон Клугенау, сказал ему: "Какой вы сын отечества!" - "Я не сын отечества, я Вестник Европы". Тогда было три газеты: "Петерб (ургские) ведомости", "Вестник Европы" и "Сын отечества". [119, с. 141.]

За ужином разговорились о Российской Академии. "А сколько считается теперь всех членов?" - спросил Державин Петра Ивановича Соколова. "Да около шестидесяти",- отвечал секретарь Академии. "Неуж-то нас такое количество? сказал удивленный Шишков,- я думал, что гораздо менее".- "Точно так; но из них, как Вашему Превосходительству известно, находится налицо немного: одни в отсутствии, другие

Стр. 125

избраны только для почета, а некоторые..." - "Не любят грамоты",подхватил Хвостов. [46, с. 427.]

"Мне давно говорили о Селакадзеве,- сказал Оленин,- как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Серая; обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы; престранную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Селакадзева состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Ивана Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: "Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать". В числе этих древностей я заметил две алебастровые статуйки Вольтера и Руссо, представленных сидящими в креслах, и в шутку спросил Селакадзева: "А это что у вас за антики?" - "Это не антики, - отвечал он,- но точные оригинальные изображения двух величайших поэтов наших, Ломоносова и Державина". После такой выходки моего антиквария мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал. [46, с. 436-437.]

мне на днях, что под делом разумеют официанты Английского клуба. Он объехал по обыкновению все балы и все вечерние собрания в Москве и завернул наконец в клуб читать газеты. Сидит он в газетной комнате и читает. Было уже поздно - час второй или третий. Официант начал около него похаживать и покашливать. Он сначала не обратил внимания, но наконец, как тот начал приметно выражать свое нетерпение, спросил: "Что с тобою?" - "Очень поздно, Ваше Сиятельство".- "Ну так что же?" - "Пора спать".- "Да ведь ты видишь, что я не один и вон там играют еще в карты".- "Да те ведь, Ваше Сиятельство, дело делают1." [42, с. 494.]

Дмитриев рассказывал, что какой-то провинциал, когда заходил к нему и заставал его за письменным столом с пером в руках: "Что это вы пишете,часто спрашивал он его,- нынче, кажется, не почтовый день". [29, с. 56.]

Дмитриев любил Антонского, но любил и трунить над ним, очень застенчивым, так сказать, пугливым и вместе с тем легко смешливым. Смущение и веселость попеременно выражались на лице его под шутками Дмитриева. "Признайтесь, любезнейший Антон Антонович,- говорил он ему однажды,- что ваш университет - совершенно безжизненное тело: о движении его и догадываешься только, когда едешь по Моховой и видишь сквозь окна, как профессора и жены их переворачивают на солнце большие бутылки с наливками". [29, с. 324.]