Ватага «Семь ветров» - Симон Соловейчик

Какая подлость! Тюльпаны! Картошка! Ласковый голос!

И смеялась! Только что она смеялась!

Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее!

Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину.

Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет!

В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, — вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела.

— Дочь? — спросил незнакомец.

— Дочь! — с вызовом сказала Клава и посмотрела на незнакомца с презрительной улыбкой. Все ее самообладание вернулось к ней, она была готова к борьбе, и с этой минуты опять во всем будет ее верх.

— Дочь, а что? Вы из милиции? — небрежно повторила она, давая понять, что никакой милиции она не боится, что она в милиции свой человек и что с ней надо быть поосторожнее, чтобы не нажить себе неприятностей.

Незнакомец слегка удивился:

— Из милиции? Сначала надо посмотреть, договориться…

— Клава, Клавочка, — сказала мама. — Ты не беспокойся… Это насчет размена… Гражданин… Товарищ… Я же вам сказала, что мы передумали!

Но Клава почти не слышала маму. Она была взвинчена до последней степени и знала, что только в таком состоянии и можно спастись от беды и нельзя успокаиваться, а, наоборот, надо еще больше, сознательно накручивать себя, не останавливать себя, ничего не бояться и не думать о последствиях крушить, ломать, бить, кричать… Не милиция? Обмен? Все равно — подлость, и Клава выбросила в лицо матери самые страшные оскорбления, которые только подвернулись ей. Она знала, что при чужом человеке матери это будет невыносимо, — так на же тебе, на, получай!

И старикашке в зеленой шляпе тоже: «Менять? Вы — менять? Смотрите! Глазейте! Квартира что надо!» Клава рывком распахнула дверь в комнату, первой вбежала в нее и оглянулась так, словно прощалась с уютной своей квартирой, в которой она выросла, — но внезапно увидела себя в зеркальной створке гардероба. Были по-прежнему красивы разметавшиеся ее волосы; глаза были по-прежнему яркими, а ноги быстрыми и легкими, — но Клава ужаснулась. Она впервые увидела себя такой, какой и все видели ее, когда она была в ярости. «Этого еще не хватало! — как обычно, подумала она. — Единственное, что у меня есть, красота, пропадет теперь из-за нее, из-за матери?» Клава стала быстро приводить в порядок глаза, чтобы были спокойными, погладила щеки, чтобы не осталось следов напряжения, прибрала волосы, чтобы они спускались густой, но теперь уже тихой прядью, и туго запахнула халатик. И тогда только услышала, что мама плачет. Не отвечает ей бранью на брань, не замахивается на нее, не трясет кулаками, как всегда. Стоит, плачет, вытирая слезы рукой.

Трудный день выдался Клаве Керунде, королеве Семи ветров. Она почувствовала, что тоже сейчас заплачет, и не навзрыд, как она умела, а непривычно для себя заплачет — тихо, горько… Но прежде чем пуститься в слезы, на последнем витке взвинченности, выставила она незнакомца в зеленой шляпе за дверь, да так ловко, что он и опомниться не успел.

И уж потом дала волю слезам — они успокаивали ее и смягчали. Она больше не думала о том, как она выглядит, и потому не знала, что была красивой в этот момент, как никогда.

Тамара Петровна от души любовалась дочерью и винилась перед ней:

— Это я виновата, я объявление злосчастное написала…

— Объявление? — улыбнулась Клава сквозь слезы. — А я услышала «заявление», я думала — милиция, я думала — всё! — Тут Клава испугалась, что выдала себя, но мама этой ее оплошности не заметила.

— А дядька-то, дядька! Глаза выпучил, обменщик! Думает, куда он попал, а? У, морда!

— Да он чем виноват?

— А чего он с такой физиономией по домам ходит, людей пугает? У него и менять-то, наверно, нечего!

Потом Тамара Петровна и Клава сидели на тахте, обнявшись, и так им было хорошо вдвоем! Ну что на них нашло, что это было такое, отчего они так жестоко и безвинно страдали? «И что же я из-за кольца какого-то чуть дочь свою не погубила?» — думала Тамара Петровна и признавалась:

— Я ведь тоже… Я ведь тоже ноги поджимала, когда мама полы протирала. Я тоже, бывало, ноги подожму, а мама, твоя бабушка, все ругает меня, ругает, говорит: «И что из тебя вырастет, лентяйка, белоручка, бессовестная, бесстыжая!»

— А ты думаешь, — говорила Клава, — и все вы так думаете, что если нас не воспитывать, то мы такими и останемся? На всю жизнь? Да нет же! И мы такими будем, как вы, но дайте хоть сейчас вздохнуть посвободнее!

— Да уж куда свободнее, Клавочка, — робко заметила Тамара Петровна. Что хочешь, то и делаешь…

Нет, не понимает мама! И Клава открыла ей глаза на жизнь:

— Ты не знаешь, мама, как трудно жить! Вы, вы все не знаете! Вы в другое, что ли, время жили, а теперь… Вот возьми наш класс. — На Клаву нашло вдохновение. — Возьми наш класс… Одни подхалимы и подхалимки или жулики вроде Багаева, есть у нас один, сто рублей в кармане, вот тут, носит и всем показывает… Представляешь себе? Или подхалимы, или шпана… А на улицу выйдешь? А в клубе? Тоже сплошная шпана… Вот скоро замуж идти, а за кого? Хорошие ребята уже все разобраны, одна пьянь осталась…

— Слава, Клавочка, — искренне удивлялась Тамара Петровна, — ну откуда ты это взяла? Какая шпана? Какие подхалимы? Вот у нас в лаборатории столько народу, а где подхалимы? Нигде я этих подхалимов не видела… И у вас в школе…

— А что в школе? Вместо директора комендантша какая-то, только и знает, что высматривать, кто накрасился, кто намазался, кто что! И шпионки вокруг нее так и вьются, так и вьются, всё доносят!

— А этот… Алексей Алексеевич, историк ваш?

— Нет, он, конечно, ничего, — соглашалась Керунда, — но не могу же я за него замуж идти! Он старый! И женат!

Что на это скажешь?

Дети! Не огорчайте своих родителей!

Осталось рассказать про малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей. Клава его взяла, но она не хотела брать!

Она только на вечер взяла, пока мамы дома не было, в клуб па танцы сходить, и не успела положить на место. Мама пришла раньше и сразу подняла крик: где кольцо? Чужое кольцо пропало! Сто пятьдесят рублей!

И Клава испугалась, сказала, что не брала, не видела, не знает никакого кольца. Не могла она признаться, потому что у них война шла, а на войне, известно, как на войне.

На войне сдаваться нельзя.

Но только — что теперь с ним делать, с этим малахитом? Клава подумывала, не бросить ли его в водоем, да ведь глупо — такое красивое и дорогое кольцо выбрасывать. Как и всем другим девочкам в классе, Клаве казалось, что у всех все хорошо, только у нее одной непоправимые несчастья.

Но, продолжая думать о Клаве и ее компании, о проклятой распасовочке, о домашних и бездомных, Елена Васильевна решила устроить для своего девятого класса «бал с бижутерией», как она говорила. Пусть все наденут свои сережки, колечки, цепочки, браслетки, брошки, кулончики, у кого что есть, «все фамильные драгоценности». «Что это такое? — говорила она. — Искусство женского украшения — древнейшее из искусств, и не старухам же одним украшать себя!»

И Клава не устояла перед соблазном быть первой и на таком балу. Не выдержала, достала кольцо с малахитом.

Забывшись, Клава влетела после бала домой совершенно счастливая впервые не боялась она мамы, не готовилась к встрече с ней перед дверью, не вытирала глаза и губы платочком, прежде чем войти в квартиру. И забыла, совсем забыла о кольце!

А Тамара Петровна его сразу увидела.

— Клава… Что это… — начала было она, но тут же явственно услыхала голос Алексея Алексеевича Каштанова, этого самого странного учителя из всех, кого ей приходилось встречать: «Если мать не простит своего ребенка, кто его простит?»

Клава сняла кольцо и протянула его матери, ни слеза не говоря. Могла бы, конечно, хоть извиниться, но ладно, пусть так.

Глава шестая

Коммунарский день

Как трудно далась ему эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей.

Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей — относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные «экраны успеваемости», которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех.