Фея Карабина - Даниэль Пеннак

Пауза продолжительного удовлетворения.

– Отличный грог. Хорошо, что ты здесь поселился, сынок.

– И что же они видели?

Мизинцем Тянь указал на газетный сверток:

– Теперь ты можешь открыть.

В свертке находилось роскошное манто из меха, определить который Пастор не смог.

– Это скунс, старичок. Тут одних зверьков на три-четыре куска. Друзья природы такого бы не пережили. Именно эту шубу и углядела гражданка домохозяйка с высот своего курятника. И сразу поняла, на сколько эта вещь потянет. Ты что думаешь, она совсем дура, чтоб дать такую наводку ментам из одиннадцатого, она и про бегунка ничего не сказала, чтоб конторские не налетели, мало ли кому из них тоже захочется свою бабу в скунса нарядить. Она помолилась Боженьке, чтоб не было машин, подождала, пока этот спринтер покроется мраком, надела ботики и шурк-шурк туда, шмыг-шмыг обратно, кто что узнает, зато теперь у нее есть на зиму одежка, а зимы у нас что дальше, то суровей.

– Неужели она так просто тебе его отдала?

– Против Закона не пойдешь. Но она все-таки здорово расстроилась, и я сказал ей в утешенье, что за этой шубкой сейчас гоняются все мафии мира, и стоит мамаше ее надеть, как она тут же превратится в ходячую мишень.

– Тянь, какой ты молодец.

– Нет, но если хочешь знать мое мнение, то мне такая мамаша со своей вполне гуманной мечтой о шубе гораздо симпатичней этой крахмальной задницы из Магазина – замдиректора по кадрам…

– Но ты и с ним говорил как надо.

***

Позже Пастору было позволено выдвинуть ряд гипотез относительно происхождения манто. Тянь говорил, не переставая печатать свой рапорт, не имевший ничего общего с темой беседы. Размеренный стук его машинки действовал как анестезия.

– Я говорю во время печатания на машинке, чтоб не заснуть. Если манто точно принадлежит Коррансон, то твой Малоссен, похоже, вляпался.

– Похоже, – признал Пастор.

***

Еще позже, когда каждый из них отстучал свой рапорт:

– А ты, сынок, как скоротал вечер, пока я бегал по твоим делам под проливным дождем?

– Я тоже готовил тебе сюрприз.

– Без этих маленьких тайн мы не могли бы так долго жить вместе. В них секрет счастливых супружеских пар, правда?

– Девушка со снимков, которые выронил Малоссен, показалась мне знакомой.

– Школьная подружка? Сестричка по первому причастию? Первая любовь? Случайное увлечение?

– Нет, просто она в картотеке по наркотикам. Ее фотография уже попадалась мне на глаза… Я попросил Карегга, не афишируя, проверить это.

– Почему не афишируя?

– Я не работаю на Серкера.

– И в результате?

– Все подтвердилось. Пять лет назад она попалась на сбыте наркотиков у входа в лицей Генриха IV. Ее зовут Эдит Понтар-Дельмэр, она дочь архитектора Понтар-Дельмэра. Ты можешь немного помочь мне, Тянь? Хорошо бы найти ее и походить за ней в ближайшие дни. Как ты, сможешь? В свободное от основной работы время?

– О чем речь. Сбыт наркотиков, говоришь? Сажала детей на иглу… Да, хорошая компания у этого Малоссена…

– Да. Надо бы его навестить. И тут мне тоже нужна твоя помощь, Тянь. Тебе надо будет удержать всю семью внизу, пока я наверху буду осматривать его комнату. Он прячет там кое-какие снимки, которые могут мне пригодиться.

– А как ты про них узнал, сынок?

– От Хадуша Бен Тайеба, того парня, которого я сегодня допрашивал.

Потом наступил тот час, когда инспектор Ван Тянь наклеивал соцстраховские марки на свои больничные листы. Этот ритуал свершался два раза в неделю со дня смерти его жены Жанины. Двенадцать лет подряд. «К счастью, твой папаша Советник изобрел соцстрах!»

***

«Ничего я не изобретал, – бурчал Советник, когда ему случалось читать подобные фразы в газетах. – Я просто объединил после войны уже существовавшие страховые кассы». Но соцстрах был делом его жизни, и этого Советник отрицать не мог. Однажды Пастор спросил, откуда у него эта страсть приносить пользу обществу. Почему он не может жить спокойно, наслаждаясь богатством и страстной любовью к Габриэле? «Потому что нужно платить пошлину за любовь. Счастье индивидуума должно отражаться на жизни коллектива, иначе общество лишь миф». И как-то в другой раз: «Мне приятна мысль, что каждый раз, когда я сплю с Габриэлой, кому-нибудь полностью оплачивают больничный лист». – «Кому-нибудь одному?» – спросил Пастор. Пастор часто спрашивал себя, не было ли само его усыновление этой безупречной супружеской парой тоже своеобразной «пошлиной на любовь». Но со временем он понял, что дело в другом: он был их свидетелем, Пятницей их личного острова. Как иначе могли бы люди узнать, что мужчина и женщина любили друг друга на этой грешной земле? «Когда же ты сам в кого-нибудь влюбишься?» – спрашивала Габриэла. «Когда мне будет знамение», – отвечал Пастор.

***

Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.

– Пастор?

– Да, Сударь?

– Вы не спали?

– Нет, Сударь.

– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое-какие итоги.

– Охотно, Сударь.

– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен-Жермен».

– Через дорогу от «Де Маго»?

– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.

– Договорились, Сударь.

– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.

Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!

Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно-мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть-чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!

Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой-нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.

И тогда дело долгое…

Верден воюет без устали.

Уже три дня.

В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:

– Она вообще когда-нибудь повзрослеет?

***

Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:

– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?

А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)

Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.