Фея Карабина - Даниэль Пеннак

– Видел. Как раз видел. Не беспокойся, Тянь, сейчас пройдет.

Они долго стояли на пороге, словно опасаясь усугубить беспорядок в доме.

– Во все дырки залезли, – сказал Тянь.

Наконец Пастор поднялся. Но выражение глаз у него не изменилось.

– Малоссен не мог сделать этого в одиночку.

– Малоссен?

– Это фамилия того типа, который сбил тебя на лестнице.

– Он что, по дороге вручил тебе визитную карточку?

– Джулия Коррансон написала о нем статью, там были фотографии.

Голос Пастора звучал далеко, как будто он говорил в себя.

– Малоссен, говоришь? Запомним, – сказал Тянь.

Теперь они двигались по комнате, высоко поднимая ноги, так, как с несколько запоздалой осторожностью ходят по груде обломков.

– Их было по крайней мере двое-трое, да?

– Да, – сказал Пастор. – Специалисты. Строители. Видно по работе.

В его задумчивом голосе слышалось что-то вроде ярости.

– Смотри, – добавил он, – они даже вскрыли проводку и залезли в электрические розетки.

– Как думаешь, чего-нибудь нашли?

– Нет. Они не нашли ничего.

– Откуда ты знаешь?

– Крушить они стали от досады. Тянь осторожно поворошил обломки.

– А что, по-твоему, они искали?

– Что можно искать у журналистки?

Присев на корточки, Пастор вытащил фотографию, зажатую обломками разбитой вдребезги рамки.

– Смотри.

На снимке был изображен мужчина в белом мундире, висевшем на нем, как на вешалке, в судорожно сжатой руке – белая фуражка с дубовыми листьями. Его насмешливый взгляд, казалось, был направлен прямо на Тяня и Пастора. Мужчина стоял у куста вьющихся роз, который был выше него.

Мундир был ему так велик, что казался с чужого плеча.

– Папаша Коррансон, – пояснил Тянь. – В мундире губернатора колонии.

– Он что, болен?

– Опиум, – ответил Тянь.

Впервые Пастор по-настоящему понял смысл того выражения, которое употребляли Советник и Габриэла применительно к одному из своих старых больных друзей: «Он опустился». Судя по снимку, отец Джулии Коррансон сильно опустился. Что-то в нем окончательно сорвалось с якоря. Кожа и кости не стыковались друг с другом. Огонь в глазах казался опьянением от последнего погружения. Пастор вспомнил фразу Советника по поводу болезни Габриэлы: «Не хочу видеть, как она пойдет ко дну». Нечеловеческим усилием Пастор отогнал от себя парный образ Советника и Габриэлы.

– Вот мне интересно знать…

Чешущий в затылке Тянь сильно напоминал таиландскую крестьянку перед разрушенной тайфуном хижиной.

– Этот Малоссен…

Пастор с натугой пошутил:

– Никак не можешь забыть?

– Ребра напоминают. Он ведь шел отсюда?

– Может быть.

– По-моему, когда он на меня напоролся, у него в руке были фотографии? Или пачка бумаги?

– Фотографии, – сказал Пастор. – Он их выронил от удара, я подобрал.

– Ты как думаешь, он их нашел здесь?

– Спросим у него самого.

***

Квартира Джулии Коррансон располагалась над почти приличным ателье по пошиву одежды. Оно было единственным в квартале, и там отпускали своих закройщиков-турок всего на два часа позже конца рабочего дня. Никто в ателье не мог вспомнить, чтобы в квартире наверху шумели.

– Только слышно иногда, – заявил хозяин (славный малый, весь в дутом золоте), – что пишущая машинка стучит.

– Давно вы ее не слышали?

– Точно сказать не могу, пожалуй, недели две…

– А съемщицу давно не видели?

– Ее вообще не часто увидишь. А жаль! Скроена на славу.

***

Начался дождь. Настоящий весенний ливень посреди зимы. Резкий холодный дождь. Пастор молча вел машину.

Тянь спросил:

– Ты не заметил, в этом разгроме не было пишущей машинки?

– Нет.

– Может, она ее носит с собой?

– Может быть.

Дождь… Под таким же точно дождем Пастор шел на свое последнее свидание с Советником и Габриэлой. «Дай мне три дня, – попросил Советник, – через три дня приходи, и все будет улажено».

– Давай заедем в Магазин? – внезапно предложил Пастор.

– В Магазин?

– Последняя статья этой Коррансон была посвящена Магазину. Малоссен там работал козлом отпущения.

– Козлом отпущения? Это что за глупости?

– Объясню по дороге.

***

От молодого и свежевыглаженного замдиректора Магазина по кадрам, носившего средневековую фамилию Сенклер, они узнали немного.

– Это совершенно несерьезно. Мне уже доводилось беседовать по этому поводу с некоторыми из ваших коллег. Мы никогда не использовали Малоссена в качестве козла отпущения. Он работал у нас контролером ОТК, а своей отвратительной привычкой рыдать перед покупателями он был обязан исключительно своему характеру.

– А разве не из-за этой статьи Джулии Коррансон вы выгнали Малоссена с работы?

Молодой замдиректора вздрогнул. Он не ожидал, что эта вьетнамка станет задавать ему вопросы. Тем более голосом Габена.

У них над головами по большому стеклянному куполу Магазина с тропическим упрямством барабанил зимний дождь. «Я бы не смог работать в торговле, – подумал Пастор, – надо иметь ответы на все». Он вспомнил, как Габриэла однажды сказала: «Этот мальчик никогда не отвечает. Он умеет только задавать вопросы». – «Наступит день, и он ответит на все вопросы разом», – пророчески заявил Советник.

– Как вы думаете, Малоссен способен отомстить журналистке за свое увольнение?

– Это вполне в его духе, – ответил молодой замдиректора.

***

Пастор выглядел совсем усталым. Тянь настоял на том, чтоб вести машину самому.

– Да что ж это за дождь такой, прямо как во Вьетнаме.

Пастор молчал.

– Рассказать анекдот, сынок?

– Спасибо, обойдется.

– Я тебя выкину у конторы, а сам смотаюсь в Бельвиль. Надо еще кое-что проверить. Встречаемся вечером, за рапортом, идет?

***

В кабинете Пастора ждал телефонный звонок.

– Алло, Пастор?

– Пастор.

– Серкер говорит. Знаешь последний анекдот?

– Пока не знаю.

– Как ты ушел от меня, сразу позвонили из мэрии XV округа.

– Да?

– Да! Из райздрава. Ну, муниципальные медсестры. Представляешь, этот Малоссен с помощью стариков бесплатно получает амфетамины.

– Малоссен? – спросил Пастор так, как будто слышал эту фамилию впервые.

– Ну да, тот мужик, которому Бен Тайеб хотел втюхать свои таблетки, когда я его брал. Его фамилия Малоссен.

– И что вы собираетесь делать?

– Пусть пока погуляет. Он у меня на крючке, но подсекать пока рано.

– …

– Пастор!

– Да?

– Тебе, конечно, еще расти и расти, но сыщик из тебя будет нормальный!

Пастор повесил трубку так бережно, как будто аппарат был крайне хрупким предметом.

На плите кипит вода, в духовке ужин, но не видно ни Клары, ни деда Рагу. На столе учебник Жереми по истории, но его самого при нем нет. Рядом Малышовая тетрадь по чистописанию со здоровенной кляксой на всю страницу – где же Малыш? Гадальные карты на Терезиной скатерти раскрыты, как веер будущего, – а куда делась Тереза? А Карп? А Калош? А Риссон?

Мама наконец признает меня и говорит:

– Ах, это ты, мой мальчик? Ты уже знаешь? Кто тебе сказал?

И так медлительно вытирает ладонью слезы, что за это время солнце успело бы сесть.

– Что сказал, мама? Да черт побери, что стряслось?

Она кивает в сторону стола и шепчет:

– Верден.

Я, как дурак, да еще в соответствующем состоянии, залитый кровью и дождем, конечно, сначала подумал про битву под Верденом. Мне с некоторых пор все – Верден.

– Он помогал Малышу делать чистописание и вдруг упал, прямо лицом в тетрадь.

Я оставил входную дверь незакрытой. В этот самый момент сырой сквозняк взвивает страницу тетрадки, и она снова бессильно падает. В голове у меня «Верден, Верден», и слово это никак не может встать на место. Иностранцам, наверно, тоже сложно…

– Смотри, мальчик мой, ты порезался, я сейчас тебе наложу повязку. Ты не мог бы закрыть дверь, пожалуйста?

Послушный сын закрывает дверь, которая тем не менее остается открытой, поскольку я выбил стекло. Посреди страницы клякса. Как синий взрыв над Верденом.

– Вердену стало плохо?

Слава Богу, дошло. Наконец-то я понял. До сих пор не могу забыть облегчение, прозвучавшее в моем голосе:

– И все? Больше ничего не случилось?

И снова вижу мамин взгляд. В нем нет оскорбленного достоинства, в том смысле что «Боже, мой старший сын – чудовище!», нет, она смотрит на меня так, как будто при смерти я сам. Она встала, она странно невесома, как знамение (один ее жест – и все в доме беззвучно встает по местам). Она развернула огромное махровое полотенце, она вытирает меня с ног до головы, а моя мокрая одежда падает на пол. Нагой сын перед своей матерью.

– Они оставили тебя совершенно одну? Сколько жизни в полоске пластыря, налепленного на лоб!

– Его увезли в больницу Святого Людовика. Она связала мою одежду в узел и возвращается со всем необходимым – сухим и теплым.