Ничего личного: Как социальные сети, поисковые системы и спецслужбы используют наши персональные данные - Эндрю Кин

Подобно Google и Amazon, агрессивно входит в бизнес искусственного интеллекта и Facebook. В 2014 г. Facebook приобрела компанию Oculus VR, разработчика шлема виртуальной реальности, и британского производителя дронов Ascenta36. Вместе с генеральным директором Tesla Motors Илоном Маском и голливудским актером Эштоном Катчером Марк Цукерберг выступил соинвестором компании Vicarious, разработчика системы искусственного интеллекта, имитирующей человеческую способность к обучению. По словам основателя компании Скотта Феникса, цель Vicarious — смоделировать новую кору головного мозга, тем самым создав «компьютер, который мыслит, как человек, но, в отличие от человека, не нуждается во сне»37. В интервью Wall Street Journal Феникс заявил, что система Vicarious со временем «научится лечить болезни, генерировать дешевую возобновляемую энергию и выполнять все те работы, где сегодня занято большинство людей»38. Однако Феникс не уточнил, чем именно займут себя люди на протяжении дня, когда всю работу будет выполнять за них Vicarious.

Угроза искусственного интеллекта для занятости населения становится настолько очевидной, что даже обычно беззаботный Эрик Шмидт, председатель совета директоров Google, признает всю серьезность этой проблемы. «Конкуренция между компьютерами и людьми», — заявил Шмидт на Всемирном экономическом форуме в Давосе в 2014 г., — будет «определяющим фактором» в мировой экономике на ближайшие 25 лет39. И «людям нужно победить», — добавил он. Но с учетом массированных инвестиций Google в развитие искусственного интеллекта можем ли мы действительно верить, что компания заняла нашу сторону в конкуренции людей и компьютеров на протяжении следующей четверти века? А если «выиграем» мы, не будет ли это означать, что Google, инвестировавшая в компании-разработчики искусственного интеллекта, такие как Boston Dynamics, Nest Labs и Deep Mind, проиграет?

Но все же, вместо того чтобы фокусироваться на «победе», наше беспокойство по поводу сетевой автоматизации на самом деле связано с попыткой определить проигравших, тех, кто потеряет работу и станет жертвами сетевой экономики. Ссылаясь на исследование сотрудников Оксфордского университета Карла Бенедикта Фрея и Майкла Осборна, прогнозирующих, что американская экономика может потерять 47% всех рабочих мест в ближайшие два десятилетия40, обозреватель Atlantic Дерек Томпсон размышляет на предмет того, «какая именно половина» рабочей силы будет вытеснена роботами. В десятку профессий, которые с вероятностью 99% будут заменены сетевыми компьютерными программами и автоматизацией, Томпсон включает специалистов по подготовке налоговых деклараций, библиотекарей, телемаркетологов, швей на одежных фабриках, счетоводов и работников сферы фотопечати41.

Хотя можно сколько угодно размышлять над тем, кто именно потеряет работу из-за автоматизации, Томпсон утверждает, что «правда гораздо страшнее: мы не имеем об этом ни малейшего представления»42.

Но Томпсон ошибается. Зловещее предзнаменование о том, кто победит и кто проиграет в этой дегуманизирующей гонке между людьми и компьютерами, уже явлено. У нас есть больше, чем представление, об ее исходе. И это действительно страшно.

Зловещее предзнаменование

Наша озабоченность по поводу автоматизации далеко не умозрительна. Ведь работники сферы фотопечати со 100%-ной достоверностью уже проиграли в борьбе с компьютерами за свои рабочие места. Именно поэтому я и прибыл в «город моментального снимка». Вместо того чтобы строить прогнозы о грядущем подрыве рынка труда, я прилетел в Рочестер, чтобы разобраться с тем, как сетевые технологии уже сегодня уничтожают рабочие места.

Я начал свои поиски останков Kodak ранним утром с посещения центра помощи туристам Visit Rochester, разместившегося в захудалом здании прямо посреди разоренного делового центра Рочестера, на углу Мейн-стрит и Ист-стрит. Здесь я, по крайней мере, сумел найти живого человека.

«Не могли бы вы подсказать мне, где я могу найти офис Kodak?» — спросил я у седой пожилой леди, работавшей в центре на добровольных началах. Судя по безутешному выражению ее дружелюбного лица, я словно напомнил ей о тяжелой семейной утрате. Возможно, так оно и было. Ее муж, объяснила она, проработал в Kodak больше 40 лет. «Всю жизнь», — сказала она, горестно качая головой. Я подумал, что, скорее всего, он был одним из тех 50 000 пенсионеров, которые лишились всех своих льгот после банкротства компании.

Женщина развернула передо мной карту Рочестера, но вместо урока местной географии ввела меня в тревожную историю своего города. «Когда-то здесь находилась фабрика, а здесь лаборатории и здесь, — показывала она мне, не пытаясь скрыть свою ностальгию по городу, которого больше не существовало. — И здесь, и здесь тоже…»

«Но теперь, — заключила она, понизив голос, — я не уверена, где вам надо искать».

Четверть века назад все было, разумеется, совершенно иначе. В 1989 г., когда Тим Бернерс-Ли совершил свой революционный прорыв в CERN, на Eastman Kodak работали 145 000 человек в исследовательских лабораториях, офисах и фабриках по всему Рочестеру. Даже в середине 1990-х эта публично торгуемая компания имела рыночную капитализацию более $31 млрд. Но затем Kodak ожидал упадок, даже еще более стремительный, чем в мировой индустрии звукозаписи.

Парадокс в том, что Kodak стала жертвой скорее изобилия, а не дефицита. Чем шире распространялся обмен фотографиями онлайн и чем легче было извлекать фото из смартфонов и планшетов, тем менее нужной становилась Kodak. «Вы нажимаете на кнопку, мы делаем все остальное» — знаменитое хвастливое обещание Джорджа Истмана. Но цифровая революция настолько упростила фотографию, что попросту не надо делать ничего остального. В результате с 2003 по 2012 г., когда прошло становление многомиллиардных стартапов Веб 2.0, таких как Facebook, Tumblr и Instagram, Kodak закрыла 13 фабрик и 130 фотолабораторий, сократив 47 000 рабочих мест в неудачной попытке полностью обновить бизнес43. А после выхода из процедуры банкротства на основании 11-й главы Кодекса США о банкротстве в 2013 г. Kodak совершила самоубийство, чтобы не быть убитой. Пытаясь реструктуризироваться в «коммерческую компанию, работающую с изображением и обслуживающую деловые рынки, включая дизайн упаковки и графику»44, компания полностью вышла из потребительского фотобизнеса. Это было равносильно тому, как если бы Kleenex вдруг перестала продавать салфетки или Coca-Cola внезапно вышла бы из бизнеса газированных напитков. Kodak продала свой сайт онлайнового обмена фотографиями и портфель патентов в области цифрового изображения (названный New York Times «главной драгоценностью короны»45) стервятникам из Кремниевой долины, таким как Apple, Facebook и Google, которые с жадностью подобрали ее останки46. После всех этих нанесенных самой себе ударов от компании мало что осталось. В октябре 2013 г. в Kodak работали всего 8500 человек47. Игра закончилась. Kodak умерла.

Но Kodak или, по крайней мере, ее останки по-прежнему пребывали в Рочестере. И, покружив по улицам города, я сумел отыскать ее офис. Здание было расположено на пересечении Фэктори-стрит и Стейт-стрит в старом промышленном районе, в нескольких кварталах от туристического центра. «KODAK: ВСЕМИРНАЯ ШТАБ-КВАРТИРА» — гласила тусклая корпоративная пластинка на входе в 16-этажное здание, которое, как гласила та же пластинка, на момент своего строительства в 1914 г. было самым высоким в Рочестере. Оно было построено из такого же промышленного кирпича, что и здание фабрики Musto Marble Mill в центре Сан-Франциско. Но только это и роднило его с реконструированным клубом The Battery площадью 5400 кв. м. Выцветший американский флаг развевался над этим бывшим небоскребом. На углу Фэктори-стрит располагался ряд магазинов с закрытыми витринами. «КАФЕ «САМБА»: ПРОСТО СЕНСАЦИЯ» — возвещала потухшая неоновая вывеска над заколоченным досками бразильским рестораном. Рядом на заброшенных магазинах висели поцарапанные вывески «ЦВЕТОЧНЫЙ ГОРОД» и «ЮВЕЛИРЫ».

Эта изнанка индустриальной эпохи стоила тысячи слов. Поэтому я припарковал автомобиль на пустой стоянке у здания, достал свой iPhone и начал фотографировать сцены запустения. Они были настолько впечатляющими, что мне даже не пришлось использовать фотофильтры — «черный» или «тональный», чтобы придать моим дилетантским снимкам больше подлинности. Но моя фотосессия длилась недолго. Через пару минут из старого кирпичного здания шаркающей походкой вышел пожилой охранник и сказал мне, что фотографировать здесь запрещено. Я печально улыбнулся. В «городе моментального снимка» моментальные снимки оказались под запретом. Это было все равно что запретить электронную почту в Пало-Альто или езду на автомобилях в Детройте.

Я вернулся к пожилой леди в пустой центр помощи туристам. Увидев меня, она оживилась. «Вам нужно обратиться в Дом Истмана, — предложила она, после того как я описал ей свои поездки в поисках людей на Инновэйшн-вэй и Криэйтив-драйв. — Только ради него люди все еще приезжают в Рочестер».