Комендантский час - Олекса Гуреев

весь наш дом, все квартиры, кроме одной, каждому напомнит о грозящей опасности. Не боится, что это дорого может ей обойтись...

Соня с каждым днем оживает. Слегка поправилась на наших скромных харчах, повеселела, на щеках, как легкий грим, появился едва заметный румянец. Вот только тоска, видимо, все время гложет.

Если к нам кто-либо заходит, Соня прячется за шифоньер, но теперь делает это без паники. Освоилась со своим положением. Над тем, что будет дальше, мы не задумываемся. Ежедневно хожу к Георгию на Глубочицкую, 12, и, как рассказывала мне мама, в часы моего отсутствия подруга часто плачет и пугается, когда услышит на лестнице шаги. Можно подумать, что в полной безопасности она чувствует себя только со мной.

Так прошло семь дней. 12 октября, в воскресенье вечером, сидим за столом и пьем чай без сахара. Мне видно, как в открытом окне противоположного дома целуется какая-то пара. Он — в форме вермахта, она — в светлом платье, весело смеется. Думаю: «Надо будет поинтересоваться у Фроси, кто там живет». Фрося Кащеева живет в соседнем доме по улице Франко, 5. Окончится война, и та легкомысленная женщина, что целуется с фашистом, возможно, попытается занять какое-то место в нашем обществе, так пусть она знает, что в людской памяти сохранится все, все. Эту мысль перебивает Соня.

— Завтра я уйду от вас. Хотя и число тринадцатое, и понедельник, но я уйду. Тринадцатое число всегда было для меня счастливым.

Я забеспокоилась, говорю первое, что приходит в голову:

— Поживи у тети Нюры, она примет, за это время подыщем другое, более надежное убежище.

Соня смотрит так, словно перед нею наивная девочка.

— А чем это кончится?

— Как чем? Дождешься, пока наши вернутся.

Она опустила глаза, безнадежно покачала головой.

— Нет. Это кончится тем, что кого-нибудь из вас расстреляют из-за меня. Я не могу. Пойду, пока еще не наступили холода и фронт не откатился слишком далеко.

Она так и не изменила своего решения.

Прощаемся в коридорчике, у открытой двери. Соня не разрешила провожать ее дальше. На дорогу собрали ей узелок сухарей и еще чего-то; сперва она отказывалась, но потом все же взяла. Обеим нам очень тяжело, хочется плакать. Она спрашивает:

— Верочка, я очень похожа на еврейку?

— Нет. Совсем нет.

Говорю искренне, и это немного приободрило подругу. И верно ведь, у нее каштановый цвет волос, синие глаза. Однако сердце мое разрывается от жалости, я знаю, что она идет почти на верную смерть. Мы в последний раз целуемся.

— Счастья тебя, Сонечка!

— Спасибо. И тебе счастья! — Соня хочет подарить мне на прощанье свою очаровательную улыбку, но быстро поворачивается и бежит по ступенькам вниз, вероятно, боится разрыдаться...

Звуки вальса, плавные движения в такт музыки успокоили Георгия, он говорит мне на ухо:

— Помнишь наш первый вальс?

— А как же. Во Дворце культуры пищевиков на Подоле.

— Какое это было прекрасное время! Для того чтобы возвратить мир и спокойствие на нашу землю, стоит сотни раз рисковать своей жизнью. А этот трус решил отсидеться в затишье...

Я уже знаю, о ком идет речь, знаю всю эту историю. Членами Сталинского подпольного райкома комсомола должны были стать трое — Георгий Синицын, Александр Подласов и Вадим Скляров, все — студенты четвертого курса Киевского гидромелиоративного института. После прихода немцев Синицын дважды посылал связного райкома Ваню Кожемяко, тоже своего однокурсника, на квартиру к Склярову, предлагая тому явиться на заседание, и дважды Скляров под разными предлогами не являлся. Терпеть такую недисциплинированность дальше было невозможно. Синицын решил сам разобраться в ситуации.

Ему повезло: дома он застал одного Вадима. Отец был на работе (на заводе «Большевик»), мать торговала на рынке, младшая сестра Зоя куда-то отлучилась. Синицыну и ранее приходилось здесь бывать, и он хорошо знал всех Скляровых. Вадим как раз начал бриться, уже густо намылил лицо. Впустив гостя, он заметно смутился, спросил предупредительно:

— Может, отложить эту процедуру?

— Продолжай, — спокойно ответил Синицын. — Я подожду.

В институте Вадим славился как спортсмен-тяжелоатлет. Невысокий ростом, но коренастый, широкоплечий и сильный, он, бывало, принимался бороться сразу с двумя или тремя студентами и часто выходил победителем. Девушкам он нравился: тонкое холеное лицо, высокий лоб, острый пристальный взгляд карих глаз. Но более всего нравился он гордой и неприступной красавице Варе Ковальчук, она даже из скудной своей стипендии покупала ему билеты в театр. Товарищи по курсу знали это и возмущались его хамством.

— Конец. Я тебя слушаю. — Умытый, освеженный Скляров сел напротив Синицына по другую сторону стола. Брился он нервничая, кое-как, поэтому оставил на подбородке и на щеках небольшие порезы. — Мне, собственно, понятно, Георгий, зачем ты пришел. Обманывать вас больше не буду, скажу откровенно: работать в подполье я отказываюсь.

О его дезертирстве уже догадывались, но сейчас Синицына потрясло, когда он услышал подтверждение этого факта из уст самого Склярова. Встать бы и уйти прочь, не дышать даже одним воздухом с этим отступником, не смотреть на его чистое, выбритое, лоснящееся лицо. Но хотелось по-человечески понять причину такого падения, а положение секретаря райкома обязывало выяснить некоторые важные обстоятельства. Он спросил:

— И с кем ты будешь?

— Ни с кем! — решительно, с нотками истерики в голосе ответил Скляров, заранее отводя от себя страшное подозрение, которое может пасть на него. Повторил: — Ни с кем!

Синицын жег его презрительным взглядом.

— Пусть другие подставляют грудь?

Ответа не было.

— Вадим, скажи мне всю правду.

Скляров сперва опустил, а затем резко вскинул голову, сверкнул глазами.

— Скажу. Только поверь на слово. Я не разуверился в том, что победят наши, нет! Как патриот жалею, что мы потеряли так много самого дорогого. Свою землю, наши города и села, Киев, институты, вольный воздух, без которого теперь задыхаемся. Бывает, что втихомолочку плачу по ночам. Неужели, думаю, все это никогда не вернется? Умом понимаю, что надо действовать, но я боюсь, меня пугает перспектива попасть в гестапо. Веришь, Георгий, когда встречаю на улице этих людоедов, один только вид белых черепов бросает меня в дрожь. Говорят, что заключенным вырывают ногти, выламывают руки... — Он вздрогнул, его розовое лицо побледнело от волнения. —