Смертельная игра - Фрэнк Толлис

— Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и благоволивший к нам.

Хана сидела напротив Либермана за столом с праздничными свечами. Поймав ее взгляд, он изобразил на лице религиозное благоговение. Его младшая сестренка отвернулась, и Либерман с удовольствием отметил, что плечи ее трясутся от еле сдерживаемого смеха. Легкость, с которой он мог рассмешить Хану, забавляла его так же, как и собственная духовная «незрелость».

— Ки вану вахарта воотану кидашта миколь гаамим… Ибо нас избрал Ты, и нас освятил среди всех народов, и святую Субботу Свою по любви и благосклонности дал нам в наследие.

Либерман наполнил чашу для омовения рук, педантично полив водой сначала правую руку, а потом левую, по три раза каждую. Эти действия напомнили ему о суеверных ритуалах, ассоциирующихся с неврозами навязчивых состояний. Перед тем как вытереть руки, он прочитал следующую строчку молитвы.

— Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас заповедями Своими.

Лея, одаренная необъяснимым даром предвидения, присущим всем заботливым матерям, перехватила пухлые маленькие пальчики Даниэля, потянувшиеся было к хлебу. Мендель невозмутимо снял ткань, прикрывающую буханки хлеба, готовясь произнести последнюю молитву:

— Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной… Гамоитци лехем мин гааретц… Который взращивает хлеб из земли…

Вместе с остальными Либерман равнодушно сказал «аминь» и подмигнул Хане, когда та подняла голову. На лице ее сияла широкая торжествующая улыбка. Она снова выдержала ритуал, несмотря на попытки брата рассмешить ее.

Мендель подал знак метрдотелю, невозмутимо стоявшему у двери, и через несколько мгновений комната оживилась. В середину стола поставили большую чашу с куриным супом, и все заговорили одновременно. Мать Либермана, Ребекка, хлопотала над Даниэлем, а Мендель обсуждал с Иосифом серьезные вопросы договорного права. Мендель взглянул на сына, приглашая его присоединиться к беседе, но Макс только улыбнулся и повернулся к Хане.

— Итак, — начал он, но не успел произнести больше ничего, так как к нему обратилась мать.

— Максим, ни за что не угадаешь, кого я встретила на днях.

— Кого?

— Фрау Хиршфельд.

— Правда?

— О да! Мы не виделись несколько лет. Оказалось, — не прерывая рассказ, Ребекка вытерла каплю супа с подбородка Даниэля и погладила его по голове, — они всей семьей жили в Италии, кроме Мартина, конечно. Ты видишься с Мартином?

— Очень редко.

— Знаешь, он получил повышение. — С этими словами Ребекка передала Менделю хлеб. — Она очень хорошо выглядела, фрау Хиршфельд. Конечно, она немного поправилась, хотя кто не полнеет в нашем возрасте?

Ребекка немного поправила ложку в руке Леи до того, как та коснулась ею рта Даниэля, и сделала это так быстро, что едва ли кто-то успел заметить ее жест.

— О, а у Розамунды — ты помнишь сестру Мартина Розамунду? — у нее сейчас двое детей. Это она вышла замуж за архитектора. Как его звали?

— Вайзель. Герман Вайзель.

— Верно, кузен господина Кляйна. Он делает себе имя, так сказала фрау Хиршфельд.

— Герр Кляйн?

— Да нет, архитектор.

Внезапно повернувшись к своему мужу, она сказала:

— Мендель, дай Иосифу поесть. Он еще не притронулся к супу.

Показав на тарелку Ребекки, Мендель сухо ответил:

— Ты тоже, дорогая.

Ребекка пожала плечами.

— Ну, — произнес Либерман, снова посмотрев на Хану. — Что новенького?

Хана сморщилась.

— Да ничего особенного.

Либерман покачал головой.

— Должно же было хоть что-то произойти. Мы не виделись почти месяц.

— Ну ладно, — сказала Хана, и по-детски надутые губки приняли иное, более женственное выражение. — Я навещала Эмили. Но на этом все.

— Правда?

— Да.

Либерман жалел младшую сестру. Хана была поздним ребенком, и с тех пор, как Лея вышла замуж, ей приходилось жить одной с родителями. В шестнадцать лет она была практически заперта дома, атмосфера которого становилась все более тяжелой и мрачной.

— Ну, тогда придется сводить тебя куда-нибудь поразвлечься. Как тебе такая идея?

Лицо Ханы просияло.

— Здорово!

— Куда ты хочешь пойти?

— Не знаю.

— Давай, выбирай, что хочешь.

— Может быть, на выставку?

— Какую?

— Любую.

— Тогда как насчет Сецессиона? Хочешь посмотреть? Это новое здание, знаешь, то самое, которое люди называют «золотой капустой».

— Это очень… — она замешкалась, прежде чем продолжить, — …современное искусство?

— Конечно, но тебе понравится, обещаю. Климт сделал огромный фриз, мнения о котором очень расходятся.

— Я не уверена, что папа…

Либерман прижал палец к губам. Убедившись, что отец ничего не слышал, он прошептал:

— Я пошлю тебе записку на следующей неделе.

Разговоры за семейным столом Либерманов продолжались в течение всего обеда и утихли, только когда подали десерт — ароматный сливовый компот в широкой серебряной чаше. Его вынес к столу сам повар, которого тут же осыпали комплиментами.

Когда обед был закончен, Либерман встал.

— Минуточку внимания, пожалуйста.

В комнате воцарилась тишина.

— Я рад, что мы все здесь собрались, потому что у меня есть важная новость.

— Новость? — Ребекку охватило скорее волнение, чем любопытство. — Какая новость?

Чтобы поддержать Ребекку, Мендель взял ее за руку.

— Я как раз собираюсь об этом рассказать, мама, — ответил Либерман.

Он оглядел сидящих за столом. Все члены семьи смотрели на него вопросительно. Один только Мендель казался абсолютно спокойным.

— В прошлый четверг, — начал Либерман, — я сделал предложение Кларе Вайс. — Он остановился, наблюдая за реакцией слушателей. — И… я счастлив сообщить вам, что она приняла его. Мы помолвлены.

Напряженную тишину взорвали громкие выкрики и аплодисменты. Ребекка встала и, подбежав к сыну, бросилась ему на шею. За ней последовали Лея и Хана, и через несколько секунд Либермана обступили растроганные, плачущие близкие, которые обнимали, целовали и поздравляли его. Эта суета началась так внезапно, что напугала маленького Даниэля, который громко заревел, добавив к общему шуму и свой голос. Когда Либермана наконец отпустили мать и сестры, оказалось, что отец тоже стоит рядом. Старик раскрыл объятия.

— Поздравляю, мой мальчик.

— Спасибо, отец.

И они обнялись, впервые за много лет.

24

Комната для допросов была очень скудно обставлена: стол и несколько простых деревянных стульев. Спартанскую пустоту немного скрашивал фотопортрет вездесущего Франца Иосифа. Старый император, словно божество, смотрел вниз, излучая добродушие. Казалось, там, наверху, он готов хоть вечность ждать от преступников признаний.

И снова инспектора удивляла и раздражала манера Либермана задавать вопросы, не относящиеся к делу. Даже Натали Хек была в недоумении. Очевидно, она ожидала, что ее будут допрашивать более пристрастно, что «доктор» заставит ее сказать больше, чем она собиралась. Вместо этого Либерман чересчур долго расспрашивал о ее ремесле, а потом зациклился на том, насколько хорошо Натали знает гардероб фройляйн Лёвенштайн. Райнхард наблюдал, как страх на лице фройляйн Хек сменился облегчением, а затем замешательством.

— У нее было три шелковых платья?

— Да, — ответила Натали Хек, — насколько я знаю. Красное, которое она купила в «Таубенраух и Цие», магазине на Мариахилфер-штрассе, зеленое и синее от Берты Фёрст. С последним она иногда носила красивую брошь в виде бабочки.

— И все они были отлично сшиты? Хорошего качества?

— Да, конечно. Шелк был очень дорогой, я думаю, китайский. И скроены прекрасно, особенно то, от Фёрст, хотя такие фасоны и не каждому придутся по вкусу.

— Почему?

— Кому-то они могут показаться нескромными.

— А вам?

— Я… — Натали запнулась, но потом подняла подбородок и с достоинством заявила: — Мне было бы неловко носить такое платье.

Райнхард подавил зевок и посмотрел на свои карманные часы.

— Итак, — продолжал Либерман, — фройляйн Лёвенштайн надевала одно из этих платьев каждый четверг вечером?

— Да.

— Для таких случаев она не надевала другие платья?

— У нее было бальное из черного бархата… и еще одно старое атласное… Но она их перестала носить некоторое время назад.

— Они были хуже?

— Да. На бальном платье износились манжеты.

— Скажите, фройляйн Лёвенштайн одинаково любила все три шелковые платья? Или какому-то отдавала предпочтение?