Муля, кого ты привез? (сборник) - Виктория Токарева

Дети плакали на все лады: громко и тихо, покорно и скандально. И только мы с сестрой не плакали. С нами была мама.

Мы приехали в деревню, которая называлась Русские Краи. И действительно находилась на краю света. Дальше уже не было ничего. Люди голодали. Собирали на полях колосья, пролежавшие под снегом всю зиму, и ели. И умирали от отравления.

Помню, как вместе с деревенской подругой Милькой забежала в избу, где лежала покойница – шестнадцатилетняя девушка. Вокруг вой и причитания. Нам, детям, это было интересно. Театр.

Наступил церковный праздник. Хозяйка избы, в которой мы жили, взяла меня на кладбище. Поставила на могилу и велела читать стишок. Я декламировала весь свой репертуар: Маршак, Чуковский, Агния Барто. Когда стихи кончились, стала петь песни. Мелодию выводила правильно, старательно, легко брала верхние ноты. Я пела «Темную ночь», «На закате ходит парень», «На позицию девушка провожала бойца».

Моя хозяйка расстелила у моих ног платок. В этот платок бросали крутые яйца, пирожки, конфеты, мелкие деньги. Откуда брались такие богатства?

Когда я иссякла, хозяйка завязала платок в узел и принесла моей маме заработанное. Тася пришла в ужас: ее дочка побиралась, как нищенка. Но с другой стороны – улов не малый. Тася по-братски поделилась с хозяйкой и подумывала: не отправить ли меня опять на заработки. Но церковный праздник кончился, надо было ждать следующего.

Мама работала на разгрузке зерна. Зерно свозили в церковь. Церковь когда-то была красивая. Стены расписаны святыми. Сейчас там хранили зерно. Святые стояли засыпанные до бровей.

Тася махала лопатой, она была сильная, здоровая и азартная, не боялась никакой работы, в отличие от Раи, жены дяди Жени, которая была назначена в семье красавицей. У Раи были бархатные глаза и руки, растущие из жопы. Не умела ничего, только жаловалась на здоровье.

Мама махала лопатой, сгружая с грузовиков зерно. Ненароком закидывала горсть зерна себе в трусы и в лифчик, зачерпывала в обувь – это были лапти.

Когда приходила домой, встряхивалась как курица и под ней образовывалась немалая горка зерна. Тася раскатывала это зерно в муку и пекла нам оладьи. Полноценное питание. Мы об этом не распространялись. Опасно. За хищение государственного зерна могли и посадить. И расстрелять тоже могли.

В нашей стране никогда не считались с отдельным человеком. Люди – мусор. А по законам военного времени – тем более.

Тася вышила одной бабе кофточку – веночек на груди. В веночке переплетались колосья, васильки, клевер, ромашки. У Таси были нитки мулине всех цветов. Как же это было красиво… Желтые колосья, синие васильки, сиреневый клевер, зеленые листочки. На белом батисте кофточки загорался пестрый, нежный, изысканный веночек. Глаз не оторвать.

Слух пошел по всем Русским Краям. К Тасе повалили бабы с кофточками. Молодые женщины, оставшись без мужчин, все равно хотели быть красивыми. Что это? Инстинкт? Озеро надежды? Пусть не сейчас, не сегодня, но когда-нибудь вернется с войны ее любимый, а она к нему – в вышитой кофточке.

Эти кофточки помогали выжить – поднимали дух, возрождали надежду.

Тася денег не брала. Зачем ей бумага? Она брала натурой: яйцами, маслом, хлебом. И приносили. За красоту отдавали последнее. И в результате у Таси в погребе стоял туесок меда, брус масла и кирпич хлеба, завернутый в холщовое полотенце. Тася по утрам отрезала нам хлеб – полный квадрат, сверху масло, а уже на масло ложка меда. Чем не завтрак? Французы и сейчас так едят, только вместо хлеба круассан.

Тася выкормила нас в голодное время. Спасла. Сохранила благодаря своему таланту, труду и природной хватке.

Не знаю, чем бы она занялась в сегодняшние дни, но занялась бы и преуспела. Она любила труд, любила быть занятой, любила зарабатывать и широко тратить. И дарить. И встречать благодарность, текущую из глаз принимающего.

Муля – полная противоположность. Он был ведомый. Ему надо было указать: что делать. Тогда он делал. А не ткнешь пальцем, он и не пошевелится.

Тасю это раздражало и даже бесило. Я помню, как она ему выговаривала долгими вечерами, а он слушал ее упреки, склонив голову. Он был другой – закрытый и созерцательный. Такие ведь тоже нужны. Все люди разные, и в этом большой резон. Если землю наполнят сплошные лидеры, они перережут друг друга в борьбе за власть. В чем миссия Мули? Я и Ленка – вот его миссия.

Когда Муля увозил Тасю из Горловки, он обнимал ее в поезде и шептал на ухо: «Мы с тобой поженимся, и у нас будут талантливые дети…»

Считается, что смешение кровей дает хороший результат. Тогда становится понятно, почему в папиной жизни состоялась именно Тася, а не Роза и не многоумная Сима. Значит, Тася – не случайность, а неумолимая линия судьбы. Все продумано заранее.

В войне наметился перелом. Паулюса взяли в плен. Сталинградская битва окончилась нашей победой. Те, кто там был, рассказывали, что все происходящее напоминало зимнюю пургу, только вместо снежинок пули. Железная пурга. В Русских Краях стали появляться инвалиды.

Я приморозила себе язык. Скоба на воротах покрылась инеем, как сахаром. Я лизнула, язык пристал. Я стала его отдирать – потекла кровь, язык пристал еще больше. Я взвыла. Выскочила Тася и плеснула мне в лицо ковш горячей воды. Язык отстал, но меня потом долго дразнили: «Чей это там язык на воротах болтается?»

Настя осталась в ленинградской блокаде. Голод, как оказалось, самое сильное испытание. Однажды Насте приснился сон, что она сидит за накрытым столом и ест. Она ела, ела без устали. Проснулась и увидела, что сжевала кусок ватного одеяла. Целый угол.

У Шурки Александровой пропал племянник. Потом стало понятно, что его съели. Он тащился по улице, а из подвального окна высунулась рука, схватила за лодыжку и дернула. Племянник был слабый от голода, ему много не надо. Затащили в подвальное окно, и больше его никто не видел.

У Насти была своя комната в общей квартире. Рядом жил сосед – молодой мужик. Он уже не вставал, практически умирал, и не мог ходить в магазин, чтобы отоварить свою карточку: сто двадцать пять блокадных граммов – кусочек хлеба величиной с ладонь и маленький довесочек величиной со спичечную коробку. Настя брала его карточку, и шла в очередь, и приносила все сполна: и кусочек хлеба и довесочек. Свой она съедала по дороге, не было сил терпеть. А соседскую пайку не трогала. И мужик не умер. Потом блокаду сняли.

Мужик поднялся на ноги и подарил Насте икону. Икона – всегда икона, какая бы она ни была, но эта икона – настоящая ценность, древняя, в позолоченном окладе. Темные лики Младенца Спасителя и Девы Марии. Этой иконе нет цены в прямом и переносном смысле слова.

Сейчас она у меня на стене – часть Насти, ее душа, ее самопожертвование. Кто бы осудил Настю, если бы она, умирающая от голода, съела бы чужой кусок? Никто бы даже не узнал. Но она приносила и отдавала. В этой маленькой незаметной женщине был стальной стержень нравственности. В ней был Бог, и она жила ведомая Богом.

Однажды в Русские Краи пришла посылка из Ленинграда. Настя прислала нам ватнички – мне и сестре: серенькие, новые, аккуратные, а к ним два малиновых беретика.

Ватник – униформа зэков, но, как выяснилось, это очень удобная одежда: экологически чистая, теплая, на вате. В наше время появились пуховики, но это те же самые ватники.

Я надела на себя обновку, на макушку – берет, начесала челку и встала перед зеркалом. И замерла от невиданной красоты. Я себе очень понравилась. Стояла и думала: «Вот бы меня увидела сейчас тетя Настя…»

Настя в моем детстве являла собой воплощение любви. Потом, в юности и молодости, это место занимает мужчина. Далее – дети, а потом – как повезет. В старости это могут быть внуки, а может, кот, не исключен и любовник. Главное, чтобы этот проводник существовал, светил, грел и осмыслял жизнь.

Так, как я любила Настю, я не любила больше никого и никогда. Со временем эта любовь не стиралась, не становилась меньше, горела так же ярко, а после того, как Настя умерла, моя любовь выросла до неба. Я могла бы на нее молиться, что я и делаю. Когда я в себе неуверена или когда я себя не люблю, то вспоминаю Настю. И она меня поддерживает.

Мы с сестрой сидели в Русских Краях и ели хлеб с маслом. В наше окно постучала соседка Милька и заорала:

– Кирка, Ленка, пошли жидов смотреть!

(Кирка – это мое домашнее имя.)

Мы с сестрой выскочили из-за стола и помчались на другой конец улицы, где жил дядя Женя с детьми – Валей и Светой.

Мы мчались смотреть на своих двоюродных сестер.

В Русских Краях никогда не видели евреев, и им казалось, что это что-то экзотическое.

Деревенские выстроились вокруг Вальки и Светки и смотрели во все глаза. Ничего особенного. Обычные девочки в кроличьих шубках, с чистыми, мытыми личиками. Они стояли в центре круга и смотрели исподлобья, чувствуя слабую враждебность. И мы с сестрой тоже это чувствовали и не входили в центр круга, стояли за спинами деревенских.