Нет - Анатолий Маркуша

И, сразу оборвав свой рассказ, Хабаров спросил:

— Что у него там стряслось?

— Не знаю. Просто просил позвонить.

Хабаров набрал номер телефона штурмана и, услышав его медленный, будто спросонья, голос, спросил:

— Спишь? Это я.

— Не сплю. Как жизнь, циркач?

— Нормальная жизнь. Ты чего звонил?

— Может, зайдешь?

— Почему такая срочность? Что-нибудь не так?

— Все так, никакой срочности нет. Просто я по тебе соскучился. Мы же не виделись со вчерашнего дня. Заходи. Можно в тапочках.

— Сраженный его миндально-мармеладной нежностью, он расправил голубые консоли и немедленно вылетел на свиданье. В полетном листе было написано: любовь до гроба. Как понял? Прием! — сказал Хабаров и повесил трубку.

— Ну что? — спросила мать.

— Говорит, соскучился, просит зайти.

— Вы же вчера ночью вместе летали, когда ж он успел соскучиться?

— Вчера ночью мы как раз врозь летали, — усмехнулся Виктор Михайлович, — но дело не в этом. Я схожу.

Штурман был дома один. Жена еще не вернулась из вечерней школы, где преподавала немецкий.

На круглом обеденном столе Хабаров увидел старую, потрепанную книжку в синем самодельном переплете. Заметил корешок, аккуратно выклеенный из куска широкой изоляционной ленты. Виктор Михайлович взял книгу в руки. Оказалось: Джимми Коллинз, «Летчик-испытатель», довоенное издание с послесловием Чкалова и Байдукова.

— Наслаждаешься? — спросил Хабаров.

— А что? Это вещь! Это настоящая вещь, господа присяжные заседатели, если, конечно, смотреть в корень…

Виктор Михайлович свистнул.

— Ты чего? — спросил Орлов.

— Ничего. Просто я давно уже заметил, если ты начинаешь разговаривать на одесский манер — дела, как правило, оказываются дерьмовыми. Так, без дураков, что случилось?

— Ладно, давай без дураков. Спина у меня болит. Когда мы катапультировались, что-то там, видно, не так хрустнуло, Витя.

— С врачом говорил?

— Нет. И не хочу. Ему скажи: в госпиталь упрячет на обследование, а это, как пить дать, месяц. У меня есть другой вариант, но сначала скажи: что ты собираешься дальше делать?

— В каком плане?

— Ну, аварийная комиссия заключение сочинит. Надо полагать, по рогам Вадиму Сергеевичу дадут, но, я думаю, не сильно. Машина нужна. Будут готовить дублер. Ты возьмешь дублер?

Хабаров ответил не сразу.

— Если Вадим Сергеевич сделает то, на чем я настаивал с самого начала, вероятно, возьму. Только сам себя предлагать не собираюсь. Им нужно — пусть просят.

— Ясно. А как ты смотришь на такой вариант: что, если нам всем экипажем попроситься сейчас в отпуск? Я бы на Мацесту махнул, показал свой хребет местным мастерам, ванны попринимал бы. У инженера настроение на троечку. Очень уж он за Углова переживает, да и жена из него душу тянет: брось да брось, сколько можно летать, не до ста же лет. Так что ему тоже полезно отдохнуть и побыть вне сферы ее влияния. Словом, как ты на это дело смотришь?

— Отпуск — хорошо. Только надо как-то поаккуратнее с начлетом на эту тему поговорить, чтобы ему не стукнуло, будто я вас в «дипломатический отпуск» увести хочу. Понимаешь?

— Да что ты, Витя, Кравцову такая муть никогда в голову не придет.

— Сам он может и не подумать, а подсказчики могут найтись. Слишком он, к сожалению, в последнее время стал к окружению своему прислушиваться.

— Выпить хочешь? Ребята из Еревана коньячок привезли.

— Спасибо, не хочу.

— Я тоже не хочу. — Держась обеими руками за спину и чуть-чуть раскачиваясь, Орлов прошелся по комнате.

— Так что, решили?

— В принципе — да. Решили. А подробности уточним завтра. Согласен?

— Согласен.

На этом они расстались.

Глава одиннадцатая

Курс на юго-восток. Высота — десять тысяч. Звезд не видно, горизонта не видно. Ничего не видно. Но в какой-то момент на черноте, не имеющей ни конца ни края, проступает белесое пятно. Пятно меняет очертания, увеличивается, обретает окраску. Сначала становится бледно-бледно-бледно-желтым, потом — розовым, потом — тускло-красным. Пятно растекается.

Из крошечного озерцо вытягивается в порядочное теплое озеро, в горячую реку, уже не бледно-красную, а рубиновую. Река рвет берега, меняет русло, ширится, переполняясь оранжевой, лучистой лавой. Река дробится на протоки, слизывает темные островки, охватывает своим сиянием добрую половину неба. И вот уже голубой, едва уловимой черточкой намечается горизонт.

Горизонт плавится: голубой, светло-соломенный, золотисто-желтый. Дальше смотреть невозможно: золото горит, золото слепит… И разом на работу выходит солнце. Налитое пожаром, оно быстро поднимается по блеклому чистому небу.

Если бы авиация могла подарить человеку только одну-единственную радость — встречу с восходящим солнцем на высоте в десять тысяч метров, и то стоило бы бросить все земные заботы и уйти в летчики…

На этот раз начлет смотрел почти весело. И не тянул слова, и не косился в окно, а сказал просто:

— Отпуск? Законное дело. Только хорошо бы дополучить с тебя, Виктор Михайлович, один полетик. Ты как?

— Какой полетик?

— Завтра-послезавтра выкатят большую машину Севса. Неги заменили, еще кое-какие доработки сделали, так, мелочь всякую… Ну вот. Контрольный облет за тобой. Чего там осталось — часа на три!

Хабаров согласился. Он не очень верил, что машина будет действительно готова завтра-послезавтра. Так всегда бывает: обещают вот-вот, а как до дела доходит, так жди неделю, а то и все две, но отказываться не стал. Виктор Михайлович считал своей прямой обязанностью довести работу до конца. И хотя в том, что эта работа распалась на два этапа, его вины не было, спорить и не подумал.

— Хорошо, додадим полетик, что должен, то отдам.

Теперь он знал: его задача состоит в том, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальству. А то непременно сунут куда-нибудь на подхват, и тогда не скоро вырвешься.

Хабаров наведался на машину Севса и убедился — работы там еще дней на пять, не меньше. По утрам он приезжал на аэродром и сразу же, не заходя в летную комнату, прятался либо в техническом отделе, либо в спецбиблиотеке, либо нырял в комнату отдыха для перелетных экипажей.

Черно-белый автомобиль Хабарова стоял напротив административного корпуса испытательного Центра, каждому ясно: Виктор Михайлович здесь, но найти его было не так-то просто.

В техническом отделе Хабаров изучал материалы, так или иначе связанные с двигателями последней модификации. Двигатели его беспокоили. Со дня катастрофы Углова двигатели гвоздем засели в голове Хабарова. И что бы он ни делал, чем бы ни занимался, мысли его снова и снова возвращались к обстоятельствам несчастья. Его угнетала неясность…

А в спецбиблиотеке он перелистывал зарубежные авиационные журналы и постоянно брал разные биологические издания Академии наук. Биология занимала его давно. Не вообще биология, а, так сказать, инженерный ее аспект, конструкции живых моделей. Как ориентируются в полете перелетные птицы? Предположений существовало много, но четкой схемы не открыл еще никто.

А ведь существует же у птиц какая-то навигационная система, должна существовать.

Его занимало все, что хоть как-то рисовало механизм машущего полета. Он не был оптимистом и не очень верил в усилия многих фанатиков, которые бились над созданием махолетов. Но ему было интересно.

И познакомиться с локационным устройством летучих мышей тоже было интересно…

Термина «бионика» в ту пору, кажется, еще не существовало, но исподволь эта наука нарождалась, складывалась и вот-вот должна была заявить о себе. Хабаров не был пророком, но нисколько не сомневался, что у будущей бионики — дальняя дорога…

В комнате отдыха перелетных экипажей он искал встречи со знакомыми ребятами, которых нет-нет да и заносило — на аэродром испытательного Центра. Хабаров любил послушать авиационные россказни — совершенно обязательный, неофициальный гарнир любого разговора, возникающего всюду, где скапливается летающий народ. Словом, дни вынужденного бездействия Хабаров старался проводить с пользой и удовольствием.

Именно в комнате отдыха он узнал, что на посадку запросился командир отряда игнатьевского испытательного заведения Лева Рабинович. С Рабиновичем Хабаров подружился еще в летной школе. Виделись они редко. Хабаров знал, что Рабинович закончил инженерную авиационную академию, заочно прошел курс адъюнктуры, защитил диссертацию и ни на день при этом не бросал летной работы.

Когда изуродованный всякими надстройками, пристройками, весь утыканный антеннами, в прошлом транспортный корабль, а теперь летающая лаборатория игнатьевского заведения подрулила к стоянке, первым, кто пришел встречать машину, был Хабаров.