Нет - Анатолий Маркуша

Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.

Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:

— Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?

— Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой — девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?

— Превышение предела необходимой обороны, — сказал Зыкин, — подводится под статью сто одиннадцатую…

— Помолчите, майор! — оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:

— От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.

Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.

— Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…

Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:

— Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…

Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.

Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:

— Прости за беспокойство, Федор Павлович, — поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: — Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.

— Не надо, — сказал Кравцов, — ты же не спал. Отдыхай иди.

Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.

Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.

Вдруг зеленый дятел МэмаЗакричал над Гайаватой:«Целься в темя, Гайавата,Прямо в темя чародея,В корни кос ударь стрелою:Только там и уязвим он!»В легких перьях, в халцедонеПонеслась стрела-певуньяВ тот момент, как МеджисогвонПоднимал тяжелый камень,И вонзилась прямо в темя,В корни длинных кос вонзилась.И споткнулся, зашаталсяМеджисогвон, словно буйвол,Да, как буйвол, пораженныйНа лугу, покрытом снегом…

Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона — прекрасные перовые миниатюры.

И все-таки, Виктор Михайлович заснул. Волшебник Лонгфелло убаюкал Хабарова ласково и незаметно. Спал он крепко, снов не видел, спал спокойно, как спят здоровые дети и взрослые, если у них, у взрослых, чистая совесть и уверенность — все сделано так, как должно.

Виктор Михайлович проснулся оттого, что по комнате кто-то ходил. Еле слышно, осторожно. Он открыл глаза и увидел мать.

— Мама, ты чего приехала?

— Я тебя разбудила, Витенька?

— Очень хорошо, я давно уже сплю, пора вставать. Ты чего рано вернулась?

— Забеспокоилась что-то и приехала. У тебя сегодня ночные?

— Нет, это я после ночных добирал малость.

— Устал?

— Немного есть.

— Все было хорошо?

— Все было нормально.

— Честно, Витя?

— Честно.

— Есть хочешь?

— Есть я всегда хочу, ты что, не знаешь?

— Ну и хорошо, сейчас я тебя покормлю, — и она ушла в кухню. А он подобрал с узорчатого ковра, давным-давно привезенного из Средней Азии, томик «Гайаваты» и с удовольствием почитал еще немного:

Вслед за первою стрелоюПолетела и вторая,Понеслась быстрее первой,Поразила глубже первой,И колени чародея,Как тростник, затрепетали,Как тростник, под ним согнулись…

Он пообедал вместе с матерью. И Виктор Михайлович решил свой случайный выходной день превратить до конца в праздник.

— Мам, а что, если я в цирк съезжу? Не возражаешь? Мать знала, как Витя любит цирк — эта любовь жила в нем с детства, — и нисколько не удивилась.

— Конечно, поезжай, Витя; раз хочется и раз есть время, почему ж не поехать?

— А ты не хочешь?

— Я уже стара для цирка. Вот когда в балет соберёшься, тогда другое дело…

Он засмеялся. В балете Виктор Михайлович был всего один раз в жизни. С Кирой. И осрамился — заснул во время первого же акта.

Из цирка Виктор Михайлович вернулся не поздно, мать еще не ложилась.

— Ну, я тебе скажу! Я тебе скажу — таких прыгунов в жизни не видел! Представляешь, заднее сальто на ходулях без страховки крутят! И темпик у них — с ума можно сойти! Как все пятеро начинают мелькать, голова кругом идет…

— У кого, у тебя голова кружится?

— Почему у меня? У широких масс трудящихся.

Хабаров уселся за стол и принялся во всех подробностях рассказывать про акробатов, про какого-то исключительного жонглера — работает с восьмью мячами!

Мать слушала сына, смотрела на него во все глаза и думала: «Пусть бы он каждый день ездил в цирк, только бы возвращался домой с молодыми глазами, без удручающей синевы под нижними веками, без горьких складок вокруг рта, входил бы легким шагом, а не волочил пудовые ноги, как после трудных и не очень удачных полетов».

Почему-то она вспомнила, как однажды, теперь уже очень давно, Виктор, служивший в строевой истребительной части, поручил ей отвезти генералу Бородину какие-то необходимые для перевода на испытательную работу документы.

Генерал Бородин оказался тучным мужчиной с грубым лицом, большими, словно у кузнеца, руками, с совершенно необъятной грудной клеткой, распиравшей мундир. Бородин принял мать незамедлительно. Раскрыв плотный серый пакет с документами, он мельком взглянул на бумаги и спросил:

— А вы, собственно, кто ему будете?

— Я? Мама его, — сказала Анна Мироновна и смутилась.

— Мама? — переспросил генерал. — У такого большого сына и такая маленькая мама?

Мать не нашлась, что ответить, и только улыбнулась.

— А вы знаете, мама, на какую работу оформляется ваш сын? — сказал генерал и погладил бумаги, лежавшие на столе.

— Конечно, знаю.

— И не боитесь?

— Вы считаете, товарищ генерал (это обращение прозвучало, наверное, довольно странно, но ведь она была когда-то военным врачом, майором медицинской службы), что Витя недостаточно хороший летчик для такого дела?

— Почему недостаточно хороший? Ваш сын — отличный летчик. Я не о нем беспокоюсь, о вас…

— Витя всегда хотел быть испытателем. А я уверена: человек должен быть тем, кем хочет…

Мать собиралась сказать еще что-то, но не успела: генерал вылез из-за стола, быстро подошел к Анне Мироновне и потянулся к ее руке. Мать совсем растерялась, когда Бородин, неуклюже согнувшись, неловко поцеловал ей руку.

— Ну, мама, ну, мама, я вам скажу, мама: вы — первый случай в моей практике! Счастливый человек ваш сын. Такую маму на руках носить надо…

Воспоминание это мелькнуло и исчезло. Мать снова вернулась к действительности.

Виктор Михайлович сидел верхом на стуле, обхватив руками спинку, и продолжал рассказывать про цирк.

— Вить, я совсем позабыла: Вадим Орлов тебе звонил, просил, когда придешь, чтобы дал знать.

И, сразу оборвав свой рассказ, Хабаров спросил:

— Что у него там стряслось?

— Не знаю. Просто просил позвонить.

Хабаров набрал номер телефона штурмана и, услышав его медленный, будто спросонья, голос, спросил:

— Спишь? Это я.

— Не сплю. Как жизнь, циркач?

— Нормальная жизнь. Ты чего звонил?

— Может, зайдешь?

— Почему такая срочность? Что-нибудь не так?