ПО СТРАНЕ ЛИТЕРАТУРИИ - Валентин Дмитриев

Не удержался от соблазна отправить героя Свифта в новые странствия и финский писатель Адальберт Килпи, автор «Путешествия Гулливера по Фантомимианскому континенту» (1944).

Французский юморист Ж. Массон написал «Путешествие Гулливера к гьян-гьянам» (1935), использовав манеру Свифта для блестящей сатиры на капиталистический строй. Гулливер у Массона сообщает, что гьянский народ делится на две неравные части: одна, меньшая, только и делает, что веселится, в то время как другая, гораздо большая, работает. Законы издаются людьми, избранными не в силу таланта или образованности, а потому, что они богаты, причем важное значение имеют также густота бороды и зычность голоса.

Гьян-гьянские художники объявили беспощадную борьбу плавным линиям, изображают исключительно все уродливое, стараясь, чтобы глазам было больно смотреть на их картины. Писатели Гьян-гьяндии ставят задачей как можно больше ошеломить публику; простоту и ясность слога они считают пороками, чуть не смертными грехами. Поощряются неестественность языка, вычурность стиля. В результате каждый пишет книги, которые другие не понимают. Молодые авторы требуют отменить все правила грамматики, а из частей речи, для придания языку большей выразительности, оставить лишь имена существительные.

«Мне удалось ознакомиться,— сообщает Гулливер Массона,— с рукописью чрезвычайно интересного труда, трактующего о том, как писать, не думая, о чем пишешь, и как читать, не думая о том, что читаешь. Сие, конечно, весьма пользительно для здоровья, ибо ясно, что когда приходится думать, то мозг устает, и здоровью тем самым причиняется великий ущерб».

Так бессмертное творение Свифта было использовано в наше время, чтобы высмеять буржуазное искусство и буржуазную литературу.

НЕ ДОПИСАНО ПУШКИНЫМ

Спустя 13 лет после кончины А. С. Пушкина его брат Лев случайно нашел в старом словаре листок, сплошь исчерканный рукой Пушкина. С большим трудом удалось разобрать лишь четверостишие:

В голубом небесном полеСветит Веспер золотой —Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой.

Продолжать эти строки (впервые опубликованы в 1856 году) пытались и А. Майков (1888), и М. Славинский (1896). Все они развивали сюжет одинаково: догаресса любит некоего молодого красавца, а старый муж ревнует ее.

Майков сделал к своему варианту такое примечание:

«Да простит мне тень великого поэта попытку угадать: что же было дальше?»

Сам он продолжал так:

Занимает догарессуУмной речью дож седой.Слово каждое по весу —Что червонец дорогой.

Майков не угадал. Спустя многие годы мы узнали, как продолжил первое четверостишие сам Пушкин. Судьба черновика этого стихотворения была поистине необычайна: он был снова утерян, и лишь в 1951 году студентка историко-архивного института О. Богданова обнаружила его в одном альбоме, хранившемся в Историческом музее. Изучение черновика позволило почти полностью восстановить вторую строфу:

Воздух полн дыханьем лавра,. . . . . . . . . . . морская мгла.Дремлют флаги Буцентавра,Ночь безмолвна и тепла.

Как собирался Пушкин развивать тему дальше? Об этом можно лишь догадываться...

Не закончил он и драматическую поэму «Русалка», дойдя до встречи князя с его дочерью-русалочкой: «Откуда ты, прекрасное дитя?»

Соблазн продолжать «Русалку» (опубликованную сразу после смерти поэта, в 1837 г.) был велик, и таких попыток было несколько. Первым сделал это А. Штукенберг в книге стихотворений «Осенние листья», изданной в 1866 году под псевдонимом «Анатолий Крутогоров». В 1877 году Е. Богданов издал отдельной книжкой «Продолжение и окончание драмы Пушкина «Русалка», подписавшись «И. О. П.» (что означают эти буквы — неизвестно). В поэтическом отношении оба эти окончания были очень слабы. По-разному описывая мщение русалки-матери, они заканчивались трагической смертью князя и княгини.

Третье окончание поэмы появилось в 1897 году в журнале «Русский архив». На этот раз оно приписывалось самому Пушкину. Некто Д. Зуев рассказал на страницах журнала, будто за год до смерти поэта он слышал чтение «Русалки» самим Пушкиным у Э. И. Губера (поэт, переводчик «Фауста») и якобы запомнил текст; Зуеву было тогда 14 лет. Вокруг подлинности опубликованного им окончания «Русалки» загорелся ожесточенный спор.

А. Суворин писал: «Что касается стихов, будто бы удержанных в памяти г. Зуевым, то они, по нашему мнению, не заслуживают никакого внимания, и читать их рядом с пушкинскими стихами прямо обидно. Между этими «новыми» стихами столько прозаических, вымученных!»

В конце концов исследование фактов, связанных с появлением этого апокрифа, показало, что он подложен и что Зуев никогда с Пушкиным не встречался.

В незавершенном виде была напечатана в 1837 году и повесть Пушкина «Египетские ночи». В ней было 73 стихотворные строки, вложенные в уста импровизатора-итальянца. Они обрывались на клятве Клеопатры:

Но только утренней порфиройАврора вечная блеснет —Клянусь, под смертною секиройГлава счастливца упадет!

Продолжать эти строки решил Валерий Брюсов; под его пером они превратились в целую поэму в шести главах. Сначала он собирался опубликовать ее, как найденный пушкинский текст, и написал романисту В. И. Язвицкому: «Можно позволить себе маленькую мистификацию. Прямо выдать мои стихи за вновь отысканные пушкинские — неприлично; вполне допустимо однако напечатать поэму без подписи, только со вступлением, подписанным мною, которое позволило бы предположить, что поэма —Пушкина. Если сохранить аноним, можно сделать забавную загадку для критиков».

Но Язвицкий отсоветовал Брюсову делать это, указав, что, по существу, получится замаскированный подлог. Поэма была опубликована за подписью Брюсова, со включением хорошо известных пушкинских строк. В предисловии Брюсов писал: «Я желал только помочь читателям по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из глубочайших его созданий».

В совершенстве владея искусством стилизации, Брюсов сумел создать высокохудожественнное произведение, о котором М. Горький писал в 1917 году, что оно ему «страшно понравилось». Продолжая тему страсти и смерти, начатую Пушкиным, поэт придал Клеопатре больше человечности: она делает попытку спасти своего третьего возлюбленного, самого юного, от роковой расплаты за ночь любви.

ДВОЙНИКИ ОНЕГИНА

Часто находились охотники развить сюжет известного литературного произведения дальше и по своему усмотрению домысливать судьбы персонажей. При этом иногда герой не был идентичен своему первоначальному облику, а являлся шаржем на него или даже антиподом.

Не избежал такой участи и пушкинский роман в стихах. Еще при жизни его автора у Онегина появилось несколько двойников.

Первым из них был Сашка, герой одноименной поэмы А. И. Полежаева, которая распространялась в списках уже в 1825 г., сразу после выхода первой главы «Онегина». Полежаев подражал Пушкину с первой же строки: «Мой дядя — человек сердитый...» По словам Герцена, «Полежаев написал юмористическую поэму «Сашка», пародируя «Онегина». В ней, не стесняясь приличиями, шутливым тоном и очень милыми стихами задел он многое».

Однако Полежаев вовсе не имел целью пародировать Пушкина. Московский студент Сашка, разбитной малый— полная противоположность Онегину и по происхождению и по воспитанию.

Как известно, эта поэма сыграла в судьбе Полежаева роковую роль: разгневанный царь отдал автора, только что окончившего университет, в солдаты без права выслуги. Муштра, жестокое обращение и чахотка прикончили поэта, когда ему не было и 33 лет. «Сашка» впервые был напечатан в русской вольной прессе за рубежом в 1861 году.

После выхода первых шести глав «Онегина», в 1828 году появилась отдельной книжкой, без указания имени автора, первая глава романа в стихах «Евгений Вельской». В следующем году вышли главы II и III.

В виде предисловия был помещен «Разговор книгопродавца с поэтом», где автор прямо заявлял о своем намерений подражать Пушкину:

Евгений, Пушкина поэма,Книгопродавцам не наклад.А у меня ведь та же темаИ, следственно, такой же клад.

Но Евгений Вельской — не столичный денди, привезший в глушь свою хандру, а молодой провинциал, который едет искать счастья из Тамбова в Москву, влюбляется в графиню Знатову, поступает в университет, где он «постиг законов дух и не боялся мыслить вслух» и «настоящий нехристь стал».

Н. Полевой объявил «Евгения Вельского» пародией не на «Евгения Онегина», а на неудачные подражания Пушкину. Он писал в «Московском телеграфе»: «Автор хотел в смешном виде представить охоту подражать, делающую столько зла стихотворцам».