Прекрасные деньки - Франц Иннерхофер

До ворот на лехнеровском выгоне, где к шествию присоединилась Штраусиха, полотнище нес Лоферер, потом в ремни флагштока впрягся Гуфт, так как у Лоферера уже намокла рубашка, хотя свой зеленый пиджак он скинул еще на кладбище. В руках Гуфта древко опустилось до уровня колен, сковывало движения, и он с трудом шел вперед, задевая его то одной, то другой ногой. Процессия, читая молитвы, медленно тянулась вверх по выгону.

На той стороне ручья стояли коровы, уткнувшись мордами в молодую поросль ольшаника, и отмахивались от мух хвостами. На подходе к тому месту, где стоял одноэтажный дом, именуемый бараком Коммуниста, пахнуло вдруг такой вонью, будто только что разлили целую бочку дерьма, однако ничего похожего не было видно. Минуя это строение, многие, наверно, подумали, что по случаю процессии Коммунист убрал крышку с выгребной ямы, но смрад становился все сильнее и нестерпимее. От загона вверх к саду мельника тянулась свежая полоса сортирной жижи. Одна ровная полоса. Это, конечно же, было знаком: после обеда надо идти в поле на праздничную каторгу. Из-за Лехнера всем придется тащиться в поле, и града оплеух не избежать. Покуда шли вдоль вонючей полосы, Холль не осмеливался даже взглянуть на хозяина, голову повернуть боялся, чего доброго — выставит с треском из колонны.

Только после того, как затихли смешки и люди перестали зажимать носы, Холль начал искоса посматривать вокруг. Впереди, перед балдахином, прямой как свеча, вышагивал Бруннер и уже переходил через Мельников мост. Молитвенное бормотание заглушалось порой злобным шиканьем. Во время молебна на выгоне Холль заметил, как хозяин мрачно поглядывает на кусты лещины наверху, возле мельницы. Затем двинулись вниз уже по собственному выгону. Не доходя до Ведьминого моста, хозяин схватил Холля за шиворот и толкнул к ольховому кусту, потом вытянул за воротник Морица и приглушенным голосом приказал им обоим привести лошадей, а стол отнести вниз.

Холль оставил Морица внизу, возле стола, чтобы тот, если потребуется, отогнал подальше корову или лошадь, а сам пошел к ущелью, где, по его прикидкам, должны были пастись лошади. Однако поиски уводили его все дальше, пришлось переходить холм. Мориц и накрытый белым полотном стол становились все меньше. Холль углубился в лес и вышел к широкой прогалине. Лошадей не было в помине. Сверху он еще раз оглядел опушку и двинулся дальше. Ему встретились двое крестьян, молодой и старый, да молодая хозяйка и несколько ребятишек. Они возвращались домой. Здесь работали и по праздникам, будь то летом или зимой, все еще собирали, носили, волокли. Он ускорил шаг. Эту дорогу он тоже знал как свои пять пальцев. У самого края прогалины, в тени огромных елей Холль разглядел наконец лошадей, вывел их на открытое место и погнал вниз.

За едой все напряженно молчали. Целый день хозяин орал то на Холля, то на Морица, то на одного из своих младших сыновей, метался из одного конца подворья к другому. Работники глухо ворчали, поскольку сено приходилось убирать за ничтожную плату. Найзер, на которого Холль начал возлагать большие надежды, набивал сеном сарай за сараем. Перед самым заходом чуть было не угодил под телегу Мориц, так как хозяин погонял лошадь черенком от граблей. В конюшне, когда распрягали лошадей, отец снова приказал Холлю прикусить язык. С Лехнером, видишь ли, поболтать решил. Если такое повторится, он, отец, сдаст трепачишку в соцопеку.

Соцподопечностью хозяин грозил Холлю при всяком удобном случае. Девятилетним мальцом Холль воспринимал эти слова чуть ли не как приветствие, а теперь не мог слышать их без содрогания, он уже знал многих, испытавших блага соцподопечности. С кем-то из них расстался после первого и второго класса, но все еще встречал их во дворе и в коридоре школы. Сосед Холля по парте до сих пор носил скроенные из конской попоны штаны, в которых он четыре года назад зимним утром приковылял в класс. В то время штаны доходили ему до подмышек, теперь были чрезмерно коротки. Кроме того, в усадьбе Губеров из него довольно быстро сделали идиота.

Ныне же расставание с усадьбой 48 и перспектива ссылки в какую-нибудь семейную фирму по милости чиновницы соцопеки приводили его в ужас. Ничто не страшило его больше, чем крестьянский двор без рабочего люда. Приют не пугал его, пугала соцопека. За этими словами виделись ласковый прием в первый день и дерьмовая жизнь на многие годы, а может быть, и до гробовой доски. Лехнера он не боялся, но хозяина считал способным на все.

В нем закипала страшная ненависть. С одной кобылы он на ходу сорвал упряжь и забросил в конюшню, другую распряг у колодца и погнал обоих вокруг лехнеровского сада. Старший сын Лехнера стоял на крыльце и смотрел куда-то поверх головы Холля. На улице, ведущей к выгону, ему встретились дети Мауэрера. То, что его из-за них однажды побили, они, наверно, даже не знали, а если бы знали, то никогда бы не поняли, как и почему, а вот он теперь знал, однако не мог говорить об этом, только — думать. Между ним и этими ребятами за многие годы воздвиглась глухая стена, и за всем этим крылся лишь умысел сделать из него даровую рабочую силу, потому что отец задолго до того, как Холль начал под стол пешком ходить — одно из расхожих выражений в доме, — вбил себе в голову сэкономить на нем те ничтожные деньги, в которые обходилась хозяину дешевая рабочая сила. Холль знал об этом плане и все же боялся быть выброшенным из усадьбы, оказаться в другой деревне, среди чужих лиц, и тогда все, к чему он уже притерпелся на этой усадьбе и в Хаудорфе, затмилось бы новыми мерзостями.

Вернувшись домой, он застал на кухне явно расстроенного Бруннера, сидевшего за рюмкой водки. Священник говорил о делах другого прихода, выслушивая при этом утешения хозяйки и разглагольствования хозяина о том, что всякая шваль все больше прибирает к рукам власть, озабоченная только тем, как бы побольше урвать. Речь зашла о пророчествах, о Лурде, о Папе, о явлении Божией Матери, о каком-то злоумышленнике, покушавшемся на жизнь кардинала и наказанном мгновенной смертью от разрыва сердца, о Страшном Суде, о Марии, о Фельбертальце.

Одна из деревенских заглянула в дом и сказала, будто Мария ездила на горное пастбище к Фельбертальцу. Мария отрицала это, говорила, что навещала сестру. От нечего делать Холль полез на солому, уложенную плотными штабелями, сорвался, сполз вниз, так как наверху не за что было зацепиться, попробовал зарыться в солому и упал на мощеный пол коровника. Час спустя он снова слонялся по усадьбе и размышлял о том, что человеческая голова, по сути, пуста, не может же она в один миг вместить в себя целый мир.

У одной из хозяйских родственниц, прозываемой святой, начали расспрашивать, как быть с Марией. Мария по-прежнему отпиралась. Те же вопросы задавали другим. Морица на выгоне лягнула кобыла. Роза с хозяйкой отнесли его в дом, и в тот же день он куда-то пропал, вернулся только через две недели. Где был, никому не сказал. Вместе с другими Холль поднимался на дальний надел. Подманивал Штраусиху к осиному гнезду, тянул на поводу лошадь, прыгая через лужи и канавы, вечером ходил в верхний лес за лисичками, слушал жуткие истории про привидения, когда на всех нападал такой страх, что никто не смел носа из дома высунуть, носил с Марией еду из долины, спал, как и все, укутавшись попоной, слушал стук дождя по гонтовой крыше, брань Лоферера. Отработав свое, ходил с ним к либстальцу точить ножи. Однажды пришлось нежданно-негаданно спускаться вниз, к кузнецу. В Дорфграбене встретил пьяного Бартля, обещал не выдавать. Жизнь казалась вполне сносной.

Нередко Холль натыкался на Убийцу, как-то даже застал его на месте преступления: тот обрывал чужую вишню. Однажды он увидел бабу-поденщицу опорожнявшуюся в канаву, а потом — как она пила из нее воду.

Пришлось спускаться в луга. Сразу стало темнее. Чтобы унять ропот батраков, хозяин послал за молодым вином. Мария выпила порядочно. Найзер в телеге елозил на коленях перед Марией, то и дело наливал ей вина, а рукой шарил между ног. Оводы становились все злее. Возле лещины они так сильно кусали, что Холлю приходилось оглаживать тело лошади, а сам он, с опухшим лицом, как масленичный дурак, повизгивал в тени кустов, и все это ради двух несчастных возов сена.

За фруктовыми деревьями и в темном хлеву пацаны часто мерились членами и занимались онанизмом. Чедерер, бывший батрак, по доносу своего хозяина попал в тюрьму за содомию. Хозяин говорил, что не стал бы на него доносить, если бы тот не покусился на отмеченного призами жеребца. Бартлю требовалось все больше водки, он часто спускался в долину и просиживал целые дни на кухне в трактире, пока хозяин не прознал про это и не отправил Бартля вместе с Холлем наверх. Однажды Холля послали к нему с какими-то лекарствами и продуктами. Выгон на Либстале он миновал уже ночью во время грозы. Молния временами ярко высвечивала лес, вслед за вспышками — непроглядная темень и раскаты грома. Холль всякий раз вздрагивал, снизу и сверху доносился треск, а прямо у дороги стояли деревья, за которыми ему все время мерещились убийцы. Он бежал все быстрее, дорога то шла полого, то круто уходила вверх, на подъеме он не чувствовал усталости — только страх, который по мере приближения к хижине перерастал в какое-то безумие. Холль стучал в окно, за которым стояла кровать Бартля, вновь стучал и колотил кулаками в дверь, а потом начал кричать и, заподозрив что-то ужасное, медленно отступил от дома и начал, спотыкаясь, карабкаться по крутому склону, все быстрее и быстрее, покуда за гребнем, в низинке, не увидал белеющие спины коров. Коровы выдыхали пар. Прижавшись к одной из них, он ждал рассвета, но ему все чудился приближающийся Бартль.