Прекрасные деньки - Франц Иннерхофер

А хозяйка все не останавливалась и по именам называла работниц, и среди них тех двух, которых Лехнер за угощение якобы несколько раз «умыкал» зимой с усадьбы 48 к себе в комнату. Хозяйка сама видела, что они вытворяли. А чуть погодя со стороны выгона пришел украинец и сказал, что Лехнер уже задернул занавески, а она, хозяйка, поднялась наверх, и чтобы удостовериться, постучала в комнату работниц — там ни звука, постучала еще — опять ни звука. Тогда она взяла да вошла, и так оно и есть: ни той, ни другой, — удрали к Лехнеру. Лехнер опять всех домашних спровадил на кухню, обеих девок заставил нагишом в комнате на столе плясать, а Лехнерша, бедная страдалица, сидела на кухне. Наутро, за завтраком, она, хозяйка, прищучила обеих, где, мол, вечером были? А те лепечут про уборную, она сразу смекнула, что только Лехнер мог подучить их такую чепуху нести. Идти с расспросами к Лехнерше домой — дело глупое, и она, хозяйка, решила все разузнать на следующей заутрене. Так она и сделала, и по дороге из церкви Лехнерша рассказала, что в такие вечера он, шельмец, жену и детей в кухню палкой загоняет. Но Лехнерша — на то она и добрая душа — зла на него не держит.

Он ей и гроша не оставляет, продолжала просвещать присутствующих хозяйка. Что ни выручит за молоко и за яйца, все тут же ему должна нести. А он эти денежки на свое непотребство изводит — от продажи водки тоже — улещает своих мокрохвосток угощеньями да трехстворчатыми платяными шкафами. Даже Лехнершу с души воротит, что бывшая священникова кухарка в козьем хлеву живет, теперь эта безобразница каждый вечер с бидоном к ним в дом заявляется, а Лехнерша не может ей отказать, наливает молоко, да еще с избытком, она ведь не знает, когда он с подворья придет. Бедная страдалица и слова кухарке сказать не смеет, она ведь не знает, когда старый кобель в дом войдет. А с него станется вырвать у Лехнерши молочник прямо при людях и выгнать ее в три шеи.

Ладно хоть в церкви он ей ничего сделать не может, да и там ей покоя нет. Места-то своего они не имеют, а садиться на те, что за усадьбой 48, ей этот мерзавец запретил. Она, хозяйка, не раз после заутрени предлагала Лехнерше, да та не смеет, хотя бы из-за бабьих сплетен, да и у нее тоже ведь какая-никакая гордость есть. Теперь Лехнерша — а ведь она тоже хозяйка — должна сидеть где придется. На заутреню он ее отпускает, только когда она с молоком управится, а до этого из дома ни шагу. По праздникам он нарочно попозднее в хлев идет, чтобы она в церковь опоздала и только к концу службы пришла, так оно часто и бывает. Потом по дороге Лехнерша жаловалась, что Господь совсем забыл ее. А уж она ли не молится! Как только мужик из дому, Лехнерша молится за него и за детей, чтобы они-то хоть не в него пошли. Стелит ли она постель, стряпает ли, все просит Бога, чтобы не слишком крепко карал муженька, а если уж на то пошло, и его, и ее, грешную.

Про хозяйственные дела мужа Лехнерша ничегошеньки не знает. О покупке портняжкиного дома, которую как хозяин, так и хозяйка называли то дерьмовой, то плутовской, она вовсе ничего не знала, хотя он давно уже, должно быть, сжился с мыслью рано или поздно оторвать себе убогий домишко. До жены все доходило окольным путем.

И это даже хорошо, что он здорово просчитался в этой позорной купле. Только он не признается. Он никогда не признается, если у него что не ладится. И хоть сразу после покупки только и разговоров было вокруг, что домишко-то под охраной прав съемщика, Лехнер разыгрывал из себя ужасно как довольного, сто раз на дню прохаживался мимо окон, заложив руки за спину, все в портняжкин дом наведывался, но она-то, хозяйка, в два счета его раскусила, подошла к деревянной халупе да и заглянула в щелку, а Лехнер там сам не свой, шляпа набок, руками размахивает. Только ради Лехнерши она не толкнулась в дверь, а уже совсем было примерилась вывести темнилу на чистую воду, показать ему, кто он есть. Одно то, что после позорной купли он жену за печку затолкал, сполна доказывает: в этой сделке братья Файхтнеры сильно его обставили. Они, видать, заранее списались, а то бы этим пройдохам не запудрить ему мозги.

Сперва нам письмо прислали, мол, не хотите ли, вас имеем в виду в первую очередь. Потом вдруг прямо среди ночи являются сюда. Один перевалил Тауэрн. Другой приехал аж из Швейцарии. И тут же заломили две сотни тысяч. Вот тебе и благодарность за то, что мы их поддерживали во время безработицы. В тридцатые годы они такого не посмели бы. Но это еще были неплохие времена. Несмотря на безработицу, каждый имел кусок хлеба. Тогда многие мастеровые бедолаги могли заработать лепешку, а на ночь даже для самых распоследних где-нибудь в сарае местечко находилось. На улице ночью никто не оставался. Даже после войны нередко приходилось молочную посуду в сени убирать, уж больно много мастеровых возле дома сидело. Нынче-то все больше попрошаек, мастеровых меньше стало. Опять пришли худые времена, опять люди прогневили Господа. Вот Он ужо покарает их голодом. Тогда небось вспомнят, как нужно работать. Братьям Файхтнерам это бы не помешало. Жалкие проходимцы, таких всегда полно под окнами моталось.

Слово «мотаться» не раз напоминало Холлю об отчиме. Тот часто говорил, что в молодые годы мотался по крестьянским дворам. А хозяйка все рассказывала, как хорошо она помнит, будто воочию видит обоих парнишек, не смевших переступить порог дома. Расписывала, как выходила им навстречу, звала в дом, дескать, не бойтесь, тут вас не съедят. А сама тут же в кладовку, достанет хлеба и смальца и все потчует, отрезайте еще, вам надо сил набираться. Человек с пустым желудком — не человек. Режьте хлеб и намазывайте. Тут Анна, помоги ей, Господи, бежала наверх, к мужикам, приготовить тюфяки. А хозяин на другой день, спозаранку только ради них отправлялся к старьевщику в Целль и подыскивал какую-нибудь одежонку, иначе они бы замерзли в непогоду, надеть-то им было нечего. У нее за Файхтнеров голова болела, да и у хозяина тоже.

Но когда старший пристрастился к водке, они уж предвидели, чем все кончится, и просто смотрели со стороны. Нельзя же, в конце концов, заставить человека быть порядочным.

А потом по чистой случайности братьям подфартило с наследством, и за одну ночь их будто подменили. Тут у хозяйки открылись глаза на то, как может портить людей наследство-то. Старший сразу начал грубить и огрызаться и на младшего плохо влиял. До этого и она, и хозяин вполне даже неплохи относились к Файхтнерам, не гнушались порой с ними и с Морицем в картишки перекинуться, и за все это одна черная неблагодарность.

А с продажей. Могли бы уж подождать, когда день наступит. По ночам дома не продают и не покупают. Только этим двоим и могло прийти в голову спустить имущество. А купить мог лишь такой, как Лехнер, который ничем не брезгует. Однако есть на свете справедливость. Пусть себе Лехнер скупает столько домов, сколько заблагорассудится, пусть приводит в них толпы безбожников, от Страшного Суда не уйти и ему.

"Лехнер латаных штанов не носит". Такой зачин, звучавший то как упрек, то одобрительно, тоже часто употребляли хозяин и хозяйка, чтобы побыстрее перейти к рассказу о нем.

Морицу было уже невмоготу поднимать ноги, казалось, вот-вот зароется носом в мягкую почву, и еще в сенном сарае, Холль решил сразу же, как только выпряжет из телег и напоит лошадей, освободить их от всякой упряжи и перегнать на выпас. Просто взять и перегнать, не дожидаться, как прежде, пока его или Морица возьмут в оборот. Солнце давно зашло, оводы насытились и исчезли в кустах и деревьях, но нагрянули комары и нагло облепили непоенных, потных и усталых лошадей. Их это только чуть щекотало.

Найзер свалил у сарая еще один воз и принялся метать сено наверх, а Конрад разравнивал и утрамбовывал его под крышей. Он так зарылся, что его и видно не было. Хозяин шагал от уже набитого сеном сарая. Шляпа немного сдвинута назад, грабли и вилы через плечо, за ремень заткнут большой платок — пот вытирать. Все, не исключая и Морица, почувствовали охоту к разговору. И хотя, кроме Лоттки-молодки и хозяина, никто еще слова не проронил, Холль уж наперед знал, как один за другим они будут подавать голоса в общем разговоре.

Он бы и сам мог сказать Лофереру, что хозяин опять незаметно переходит от сарая к сараю и всюду находит клоки неубранного сена, или Морицу — о его потемневшей от пота спине, или о чем-нибудь заговорить с Найзером, и, вообще, был длинный субботний день, но это все знали и без него. Не торопить время. Не гнать. Не спешить.

— Этот, в сарае, того гляди, задохнется, — кричал хозяин Найзеру. — Больно надо, чтобы потом говорили: у них в усадьбе каждое лето зарывают в сено укладчиков из-за того, что подавальщики удержа не знают.

В своих старых выходных полуботинках на босу ногу хозяин шагал нарочито легко, казалось, что, подвернув штанины, он всем в укор выплясывает перед каждым сараем деревенский танец. Стоя у изгороди, за которой Лоферер с Гуфтом метали последние охапки на воз, предназначенный для двора, хозяин кричал им, чтобы управлялись побыстрее: