Безвременье - Виктор Колупаев

Мы подлетали к гдому, когда я задремал.

19.

И тогда мне в голову пришла вот какая мысль: что-то происходит с виртуальным, возможным миром или это происходит со мной? Но мир оставался обыкновенным, привычным, таким, каким ему и полагается быть. Все переходит друг в друга, трансформируется, является сразу всем и ничем. По-прежнему, заселялся дом-Вселенная с улучшенной планировкой, или "наилучший из миров", как определил его Готфрид Вильгельм Лейбниц. Я все так же утром позапрошлого дня выходил с дюралевой канистрой за легкой водой, завтра шатался на космическом корабле по Метагалактике, разговаривал с Платоном, Проклом, Аврелием Августином и всеми другими виртуальными людьми, будучи ими же. Все их мысли были моими мыслями, все их действия — тоже.

Но томительная и тягостная мысль о том, где же Я-сам, не покидала меня даже после того, как я понял, что и эта мысль — их мысль.

Стараясь не перевернуть Галактику, переплывал я на бревне Тихо-Атлантический океан; бродил в дебрях супермаркетов; слушал правдивые слова лжи; лепил свою судьбу, которая уже давно была слеплена кем-то другим; думал о невозможном в этом мире, где все возможно, где все есть и все повторяется бесчисленное число раз, вернее, все существует сразу.

— Что, брат-виртуальщик, — сказала мне магнитная стрелка компаса. Самая обыкновенная возможная магнитная стрелка. — Вздыхаешь по свободе воли? Воля! Слово-то какое!

Я повернул компас на триста шестьдесят градусов. Стрелка заметалась и снова уткнулась носом на западо-восток.

— Вот ты думаешь, что если я все время указываю острием одно направление, то у меня и свободы воли нет? Ха-ха! Свобода — это познанная необходимость!

— Ну, а если необходимость еще не познана, то это уже не свобода? — спросил я.

— Конечно. Это — воля! Мечешься, мечешься, а зачем?

— Значит, ты считаешь свободным свой уклон на западо-восток?

— Нет, тогда бы я знала все направления пространства, и только одно направление считала бы границей своей свободы, ограничением ее.

— Значит, у тебя нет свободы воли?

— Как это — нет? Все у меня есть: и свобо-димость, и необхо-бода. — Стрелка лихо изогнулась под прямым углом, повернулась на северо-юг, завертелась, раскрутила себя до тринадцатой космической скорости, сорвалась с руки людо-человека и исчезла вместе с корпусом компаса.

— Монополя люблю-у-у... — донеслось из ближне-далека.

Людо-человек потер запястье, подул на него, поплевал, сказал:

— Вот так вот у вас, виртуалов...

— А что у нас?

— Да все, которое есть ничто.

— Напротив, ничто, которое есть все.

— Да знаю я, знаю., — слегка обиделся людо-человек. — Изучал, как же... Диалектика! Аристокл этот ваш, по прозванию — Широкий, то ли за свой нос, то ли за свою могучую спину. Ученик Гегеля. Бежал в Мегару, посетил Вавилон, добрался до Финикии и Иудеи, побывал у египетских жрецов, присутствовал на семинаре видного марксистского диалектика Межеумовича, посетил Кирену, где видел в люльке самого себя; жил в богатых городах Италии — Межениновке, Метапонте и Марграде, где учил престарелого Пифагора; а затем единственно волею божества, а не по людо-человеческому расчету и разумению приехал в Сицилию в лапы тирана Дионисия-старшего, был продан в свободу. Преисполнен рвения служить обществу, но все пошло вразброд и в конце концов потемнело в глазах. — Людо-человек посмотрел на меня если и не с превосходством, то уж, во всяком случае, как ровня. — Вот вы сколько раз с Платоном встречались?

— Бессчетно. Да я и есть Платон.

— Платон? А смахиваете на кого-то другого... А-а... Это в вас ваше Я играет-поигрывает. Конечно, зачем вам быть Платоном, коль вы хотите быть самим собой?

— Кем хочу, тот я и есть.

— Так ли уж и взаправду?

Конечно, это было не совсем так. Но раз все, все возможное происходит в один миг, то в этот миг я — и Платон и все другие. А уж остановиться Платоном, чтобы уважить людо-человека — пара пустяков. И я остановился Платоном.

— И впрямь Платон, Аристокл, то есть, — поощрил меня людо-человек. — Будем знакомы. Ну, зовите меня, например, Александром  Македонским.

— Радуйся, людо-человек Александр Македонский!

— Э... э... Чему радоваться-то? Виртуальный Александр Македонский, насколько мне известно, покорил пространство и время. А я только собираюсь.

— Да нет никакого пространства и времени в виртуальном мире!

— А что есть?

— Все.

— ... которое есть ничто.

— Напротив, ничто, которое есть все.

— Диалектика, — согласился людо-человек, нисколько не похожий на Александра Македонского. — А что такое — диалектика?

— Вам в двух словах или чуть поподробнее?

— Сначала — в двух, а потом — поподробнее.

— Как Платону или как Гегелю-Ильину?

— А давайте, как Платону...

— Диалектика — это логический метод, с помощью которого на основе анализа и синтеза понятий происходит понятие истинно сущего — идей. Или точнее — эйдосов. Я развиваю идею тождества противоположных понятий: бытия и небытия, движения и покоя, возможности и возникновения.

— А Ильин что говорит по этому поводу?

— По поводу диалектики или по поводу диалектики Платона?

— А... а... Так они разные... эти диалектики?

— Отличаются.

— Ну, сначала о том, что говорит Ильин по поводу диалектики Платона.

— А самого Платона оставить?

— Хм... Оставьте, пожалуй.

Я выбрал миг, когда я — Ильин, но миг, когда я — Платон, тоже оставил.

Платон в чистом гиматии не проявил особого интереса к Ильину, в то время как Ильин с нескрываемым торжеством смотрел на Платона. А сам я отделился от них и отошел чуть в сторону.

— А, батенька Платон, — сказал Ильин, — отмечу следующее твое положение из диалога "Софист": "Трудное и истинное заключается в том, чтобы показать, что то, что есть иное, есть то же самое, — а то, что есть то же самое, есть иное, и именно в одном и том же отношении".

Я-то знал, что Платон считал, что истину можно обнаружить только в том случае, если сначала принять какое-либо утверждение, например "единое существует", а затем принять и проанализировать его отрицание: "единое не существует", выяснить их отношение к другому и самому себе. Если единое существует, то как оно относится к многому и самому себе, если единое не существует, то, аналогичным образом, как оно относится и к многому и к самому себе. Я немного отвлекся, а говорил уже сам Платон, Видно было, что ему, по привычке, хотелось прилечь, но вокруг ничего не было.

— Тот же прием следует применить и к неподобному, к движению. и покою, к возникновению и уничтожению, и, наконец, к самому бытию и небытию.

— А истинное бытие — это что такое? — хитро сощурился Ильин.

— Идеи, — просто и спокойно ответил Платон.

— Ага! — обрадовался Ильин. — Идеи! Таким образом, в требовании одновременного рассмотрения отрицания и утверждения, в обнаружении гибкости понятий заключаются элементы идеалистической диалектики понятий Платона! Абструазные рассуждения! Лакейство перед фидеизмом!

— Мне это нравится, — потирая руки и как бы мимоходом, словно и не замечая этого, стряхивая с себя бесконечную дробь после запятой в "пи",  сказал людо-человек. — Чудесно. И других диалектиков можно пригласить?

— Да как хотите...

— Что?! Кто?! — насторожился Ильин и ткнул людо-человека Александра Македонского в грудь пальцем: — Буржуазий! Буржуан! Буржуаз! Буржун! Буржуазец! — Он все тыкал людо-человека, и я впервые видел того растерянным.

— Да людо-человек это, — пытался успокоить я Ильина. — Александр Македонский!

— Что вы, — смутился людо-человек. — Какой из меня Македонский? Зовите уж просто Александром Филипповичем.

— Не буржуоид? — спросил еще раз Ильин. — Хорошо. Буржуазинов пустим в расход. Всех! Под метелку!

Платон уже едва стоял на ногах. От удивления и потрясения, что ли? Или от старости... Можно было, конечно, взять его и помоложе. Но я сомневался, знал ли он в молодости, что такое диалектика, так же хорошо, как и в старости? Пусть уж излагает свои устоявшиеся взгляды.

— А много их? — спросил Александр Филиппович.

— Кого, диалектиков?

— Да, да, диалектиков...

Я пересчитал, получилось три миллиарда сто двадцать семь миллионов шестьсот сорок одна тысяча двадцать. Некоторые, правда, были стихийными диалектиками, да еще несколько колебалось между диалектикой, метафизикой и фидеизмом.

— Три с лишним миллиарда, — округлил я.

— О, Господи, о котором вы как-то упоминали... Но вы уж всех-то, пожалуйста, не приглашайте. С площадями для виртуалов у нас... сами понимаете... Вот только те, что вы кувалдой создали. Пятьсот квадратов.

— Помню, — сказал я. — С самомоющимися полами.

— Сидеть-лежать негде...

— Сделаем...

Александр Филиппович старательно высморкался, незаметно затер исчезающе малую дробь, повозился с замком, которого, конечно, видно не было, открыл невидимую дверь и пригласил нас троих в когда-то (то ли в будущем, то ли в прошлом, которое есть настоящее) созданные мною площадя. Стены и потолок, побеленные известкой, подсиненные чуть-чуть. Пол чистый, действительно самомоющийся, правда со щелями. И тараканы уже тут как тут со своими нескончаемыми песнями о пространственно-временном континууме. Мебели никакой. Платон, конечно, раз уж он виртуал, и бессчетное число раз лежал на какой-нибудь лавке или диване, мог бы и сам себе взять из мига его существования любое ложе. Так нет же, он стоял и остолбенело смотрел на Ильина. А тот вещал: