Ты не выйдешь отсюда (СИ) - Малинина Маргарита

Я отложила папки, понимая, что мне становится дурно. Воображение и на первых смертях навязывало мне разные страшные картинки, но укол и дальнейшая безболезненная смерть не вызывали во мне приступа тошноты. А изрезанное, окровавленное тело мужчины из досье № 4 еще как.

Мне пришлось бежать к биотуалету. Гори, Молчанов, в аду…

14

Кровь повсюду. Льется изо всех щелей, покрывает пол гостиной, как снег землю. Я почувствовал тошноту и сжал губы руками. Я не думал, что что-то буду чувствовать. Только что я убил единственную женщину, которую любил. Ужас содеянного пока не доходил до меня. «Видимо, шок», – подумалось мне. А потом я вдруг понял: нет, не шок. Просто я мысленно уже там – на другом берегу. Я вижу Харона вдали, он машет мне, стоя на лодке. Оксаночка уже там… Теперь мне предстояло запрыгнуть к нему, суровому бледному мужику, не имеющему лица. Почему-то принято считать, что смерть – это дама с косой. Нет, я теперь вижу его и точно знаю: смерть – это мужчина. Лодочник. Он переправит меня по Лете в другую реальность. Здесь я все равно не мог быть с ней. Вдруг там все будет иначе? Есть какая ирония в том, что мы умрем от руки одного и того же человека…

Я посмотрел на Олега. Лицо красное, рот открыт и перекошен, одежда в бурых пятнах. Он стоит и смотрит в угол. Саша все никак не хочет умирать. Хочет – но не может. Каждый раз Олег останавливается, приседает и проверяет пульс. А потом Саша начинает стонать, и мы оба понимаем, что еще не конец. Даже его пульс для этого не нужен.

У Олега в руках чугунный казанок, которой он же и привез. Говорил, что будет готовить нам плов. Вышло немного иначе. Казанок ни разу не использовался по назначению. Однако это не объясняет количество крови на полу и стенах. Ее слишком много.

И тут я понимаю: у меня перед глазами красные пятна.

Олег смотрит на меня. Мы оба одновременно переводим взгляд на кухонный нож, лежащий на столе.

– Я думал, так будет проще… – извиняющимся голосом стонет Папин. – Какой же я идиот! – И Олег начинает рыдать.

А я не могу плакать. Тошнота не дает. И мандраж. Всеобъемлющий, мощный, как перед серьезным экзаменом, от которого зависит, вылетишь ты из института и отправишься в армию, или нет, только еще сильнее. Страх перед неизвестным.

Олег вдруг разворачивается и делает еще один сильный удар. Что-то хлопает, как будто яйцо птеродактиля упало на пол и разбилось. Оно большое и шума от него больше, чем от куриного. Мне кажется, я понимаю, что это и отворачиваюсь. Я подбегаю к раковине и меня рвет.

Я умываюсь. Не знаю зачем. На том свете мы все чисты. Мы умоемся божьей росой.

Какой-то вой отвлекает меня от мыслей. Я смотрю в угол. Папин склонился над другом и орет. Он уже не плачет, не рыдает, он просто орет, как раненый зверь… А потом бормочет. Быстро, беспрестанно, какую-то тарабарщину. Но я прислушиваюсь и вычленяю: «Прости, Саша… Прости меня…»

Проходит время, Олег встает и вытирает слезы. Смотрит на меня. У меня все внутри сжимается. Я жду конца. И он вроде бы тоже чего-то ждет.

– Ну?

– Что?

– Давай уже.

– Что?! – не понимаю я. Не хочу понимать.

Он показывает глазами на нож. О нет! Он хочет, чтобы я это сделал!

– Я не могу!

– Посмотри на меня!

Я смотрю. Внимательно. Он развалина. Тот самый Олег Папин, на которого я стремился походить, которому завидовал до умопомрачения, до черной зависти, до того страшного уровня, когда, каюсь, иногда думаешь: «Вот бы его не стало, может быть, тогда…» И этот Олег Папин превратился в развалину. А я? Он сейчас развалина, а я развалина всегда.

– Посмотри на меня! – повторяет он. – Я тоже не могу. Я уже сделал… – Он оборачивается, смотрит в угол. Слезы опять текут из его глаз. – Я не могу больше!! – вдруг орет коллега. Я вздрагиваю, я не привык к его крику. Он эмоциональный – почти всегда, но очень редко агрессивный. Агрессивных боятся, а таких, как он, любят.

– А я могу?! – возмущаюсь я. Ведь я уже сделал самое страшное, что можно себе представить. И думал, что я в аду. Я и не знал, что мой ад только начинается сейчас…

– Пожалуйста… – просит Олег. Он очень редко что-то просит. Тем более у меня. Он подходит, берет нож и вкладывает мне в руку рукоятку. – Сделай это.

– Я не могу, – продолжаю я отказываться. Я пытаюсь что-то объяснить, но он прерывает меня криком:

– Я знаю, что ты хочешь этого! Слюнтяй, ничтожество! Такие, как ты, всегда во френдзоне. Даже присунуть не смог бабе, которая понравилась. А я смог!

И он начал описывать смачные и одновременно страшные подробности, как он спал с Оксаной. Я знал, что он делает это нарочно и держался до последнего. Но время идет…

Я ударил его ножом. Олег перестал говорить.

– Допустим, но что потом? Мы же договаривались. Ты сказал, что сможешь себя… А я? Я не смогу!

Я вдруг вынырнул из какого-то странного морока и увидел себя сидящим на Олеге. В руке окровавленный нож. В Олеге полно отверстий. Новые литры крови добавились к тем, что были. Вся моя рубашка в крови. Я так самозабвенно спорил с Олегом, что даже не заметил, как давно мне никто не отвечает…

Я посмотрел на результат своих трудов. Это все я сделал?! Я?! Я отбрасываю нож. Я к нему не прикоснусь больше.

Я не мог! Я помню только один удар. А дальше… провал. Неужели это сидело во мне? Неужели он был прав? Как я буду жить с этим?

Я посмотрел на часы на стене и рассмеялся как буйнопомешанный. Я могу жить с этим минут десять от силы… А потом будет поздно уже что-то делать.

Я вожу глазами по полу. Валяется разбитый стакан. Не только мы с Олегом развалины – гостиная-кухня выглядит не лучше нас. Красные пятна пропадают, я четко вижу острый осколок возле себя. Он манит меня, и рука сама тянется к нему…

15

Пятое досье было на сына Олега – Максима Олеговича Папина. Парню было всего двадцать два года, он только закончил училище. Остров Зуб – первая его вахта. И последняя…

Дневник, в привычном понимании этого слова, он не вел совсем. Пацаны его возраста такими вещами не интересуются. Однако его журнал оказался самым пугающим из всех. Максим выбрал себе профессию неудачно. В досье он значился очередным метеорологом. А я вот заметила, что истинное его призвание – изобразительное искусство. Недавно (хотя теперь кажется, что в прошлой жизни) я примеряла роль художника к грубоватому таксисту. И строила предположения, что такого должно произойти, чтобы вырвать у него из рук холст и склонить к баранке. Но это были лишь мои фантазии. А здесь я натурально могла наблюдать зачатки гения в самом молодом полярнике. Почему он пошел в этот вуз? Папа заставил? Из того, что я поняла, Папин был сильной личностью, авторитетом для многих. Любил выигрывать и подчинять людей себе. А еще пользовался успехом у женщин. С таким папой Максиму, возможно, было не суждено всецело отдаться творчеству. Наверняка Олег говорил сыну, что картины – это ерунда, и этим все равно не заработать (что в принципе является истиной, если ты не Никас Сафронов, но вот с первым не соглашусь). А Максим согласился. Вероятно, временно. Когда-нибудь потом, возможно, он бы взбунтовался, бросил все и стал художником-иллюстратором, например. Рисовал бы обложки для книг, придумывал бы логотипы для компаний. Или бы даже стал уличным художником с Арбата… Но этого мы уже не узнаем. Он умер в возрасте всего-то двадцати двух лет, задушенный собственным отцом…

Так вот, по поводу пугающего. Его рисунки ужасали меня. Мерзкие гоблины, клыкастые оскалившиеся волки, неизвестные миру чудовища – это еще куда ни шло. Конец журнала был заполнен расчлененными жертвами, чаще всего это были безголовые девушки с идеальными фигурами (он рисовал их обнаженными). Всякий раз это был карандашный эскиз, я не берусь судить: такова задумка или просто-напросто творить на станции ему было больше нечем. Так как рисунки не кончались – по датам, проставленным возле каждого, можно было отследить, что он рисовал и в самый последний день, – могу предположить, что отец уважал все-таки чужое личное пространство и не лез в журнал сына. Иначе, мне кажется, он бы ему запретил продолжать. «Если уж рисуешь, как первоклашка какая-нибудь, то ваяй что-нибудь нормальное! Цветочки, машинки спортивные… Или вон – море! Вышел, прогулялся до берега пять минут, и можешь ваять прям с натуры! Будешь этот, как его… Айвазовский! А ты… фу, мерзость! Вернемся домой – покажу тебя психологу!» – голос в голове звучал громко, но фальшиво. Может, дело в том, что я не знала голоса Папина и понимала, что вряд ли он похож на реальный. А может, дело в том, что это неправда, и я это чувствовала. Наверно, Папин был не так строг, жесток и узколоб, как я успела его себе представить. Возможно, он отличался прекрасным чувством юмора и глубинной мудростью. Так что, даже найдя эти странноватые, если не сказать больше, рисунки, он ни разу сына своего не упрекнул. Тем более что Оксана, которая чуть ли не каждый его вздох фиксировала в своих исповедях, ни разу не заговаривала об этих художествах. Но опять же, я не уверена, что Олег в принципе видел журнал сына.