Чужие и свои. Русская власть от Екатерины II до Сталина - Юрий Мухин

И в период коллективизации большевики именно в такие, ненужные их целям колокола и зазвонили.

Начнем с принципиальных особенностей русских, и первой возьмем исключительную преданность обществу — миру. Казалось бы, свойство совершенно определенное, напомню, что многосотлетнее понятие русское «пострадать за мир» означало убить плохого барина вместе с его семьей, таким образом освободив от него его крепостных — мир, после этого сдаться властям и уйти на каторгу.

Энгельгардт также приводит примеры исключительной сплоченности крестьянской общины и преданности их миру. К примеру, он пишет:

«Несмотря на развитие индивидуализма на ссоры, зависть, являющуюся больше всего от желания всех прировнять, — чуть дело коснулось общего врага: помещика, купца, чиновника, — все стоят как один. Смешон тот, который думает, что в деревне, разделяя, можно властвовать. Помещику, купцу и хозяйничать невозможно, не понимая, что относительно деревни нужно действовать так, чтобы всей деревне, а не какому-нибудь Осипу, было выгодно.

…Но не скажу — грех огульно во всех бросать камень, — бывают и “богачи” артельные, союзные, мирские люди, миру радетели. Деревню, где есть такой “богач”, ни помещик не затеснит, ни купец, ни кулак-кабатчик какой-нибудь. Такие деревни быстро поправляются, богатеют, и нужно сказать, что соседнему владельцу, если он понимает хозяйское дело, ведет настоящее хозяйство и не слишком барин, такие деревни гораздо сподручнее». И приводит пример деятельности такого сельского богача — он покупает у помещика проклятые отрезки земли и присоединяет их общей мирской земле, то есть покупает не для себя, а для общины.

Или еще пример. Энгельгардт только приехал в имение, а первой же весной у него прорвало плотину и испортило дорогу. Он еще не знал, что ремонт дорог в России — это глупое дело, и попытался нанять соседних крестьян за хорошие деньги отремонтировать плотину и дорогу. Они наотрез отказались, хотя было межсезонье, они были свободны, и Энгельгардт действительно обещал хорошо заплатить. Его староста объяснил, что Энгельгардт не так действует. Деревня соседская, крестьяне хотят видеть Энгельгардта членом своего мира, своего общества, хотят видеть его своим соседом, а не немцем-арендатором, который за все платит деньги и за все взыскивает деньги. Поэтому крестьян для такого вида работ (природная катастрофа, от бога) надо не нанимать на работу, а пригласить помочь (выставив им выпивку и обед), поскольку если случается такое несчастье, то соседи обязаны помогать друг другу, а не зарабатывать на несчастье. Вот крестьяне и стесняются зарабатывать на беде соседа, хотя он и помещик. Энгельгардт пригласил деревню помочь, тут же явилось 25 молодцев с лопатами и подводами, и за день все выправили в лучшем виде.

И имея в виду такие примеры, кажется, что уж в вопросе высшей ценности общества для русского человека мы имеем только один колокол.

Но нет! Энгельгардт сообщает, что этот, такой преданный миру русский, «если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, если можно, увезет чужое сено, если можно, — все равно, помещичье или крестьянское, — точно так же, как и на чужой работе, если можно, не будет ничего делать, будет стараться свалить всю работу на товарища». Выше Энгельгардт не хочет бросать камень в русских богачей огульно потому, что такие богачи — это исключение, а правило другое — как только русский человек получает возможность, то он норовит сесть на голову и всему миру — паразитировать на всем обществе.

«Выше я старался разъяснить, — пишет Энгельгардт, — какое значение имеет для земледельца страдное время, с 1-го июля по 1-е сентября, и как для него важно в это время работать на себя, потому что это страдное время готовит на весь год. А тут за отрезки мужик должен работать на пана самое дорогое время. Для многосемейных зажиточных крестьян, у которых во дворах много работников и работниц, много лошадей и исправная снасть, отработать за отрезки кружок или полкружка еще ничего, но для одиночек-бедняков, у которых мало лошадей, обработка кружков — чистое разоренье. “Богач”-то и пользуется с отрезков больше, потому что, имея деньги, он купит весною пару бычков за дешевую цену у своих же однодворцев, нуждающихся в хлебе, пустит их на общую уругу и, когда отгуляются, к осени продаст. Тут каждый отгулявшийся бычок принесет “богачу” по пятерке, мало по трояку — вот у него работа за отрезок и окупилась. Да еще мало того, “богач” обыкновенно только земляную весеннюю работу в кружке производит сам — сам только вспашет, засеет, навоз вывезет, — а на страдную работу, покос, жнитво, он нанимает за себя какого-нибудь безземельного бобыля, бобылку или еще проще, раздав зимой и весною в долг хлеб беднякам, выговаривает за магарыч известное число дней косьбы или жнитва и посылает таких должников жить на господском поле. “Богачи” всегда главные заводчики дела при съеме кружков, они-то всегда и убеждают деревню взять отрезки под работу. Бедняки и уперлись бы — “ну, как-нибудь и без кружков обойдемся, пусть штрахи берет, много ли у нас коней, мы на своей уруге прокормим” — уперлись бы, понажали бы владельца отрезков, заставили бы его сделать уступку, так как отрезки, не возьми их деревня, никакого дохода владельцу не принесут, да что с “богачами” поделаешь? “А вот я сам один возьму отрезки, — скажет богач, — я не пану чета, у меня будете работать, я знаю, что к чему”. Да и что могут говорить бедняки против “богача”, когда все ему должны, все в нем нуждаются, все не сегодня, так завтра придут к нему кланяться: хлеба нет, соли нет, недоимками нажимают. Вся деревня ненавидит такого богача, все его клянут, все его ругают за глаза, сам он знает, что его ненавидят, сам устроится посреди деревни, втесняясь между другими, потому что боится, как бы не спалили, если выстроится на краю деревни».

После того как соседняя деревня помогла ему с дорогой, Энгельгардт сделал ответный жест доброй воли — он разрешил крестьянам собирать в своих лесах грибы и ягоды. Это было революционно настолько, что вызвало возмущение не только соседских помещиков, но и его собственные батраки протестовали, и Энгельгардт в «Письмах…» долго оправдывается, доказывая, что запрет на грибы и ягоды, которые он не сажал, — это не по-божески. И в ответ допущенные в его леса благодарные крестьяне …тут же начали воровать у него лес! Он вынужден был предупредить, что запретит сбор грибов, только после этого воровство прекратилось.

Вы можете сказать, что это отдельные уроды воровали. Нет! Уроды начинают, а вслед за ними бросаются все остальные. Вот Энгельгардт пишет:

«Если можно, то крестьянин будет травить помещичье поле — это без сомнения. Попавшись в потраве, крестьянин, хотя внутренне и признает, что за потравленное следует уплатить, но, разумеется, придет к помещику просить, чтобы тот простил потраву, будет говорить, что лошадь нечаянно заскочила и т. п., в надежде, что барин, по простоте, то есть по глупости, как не хозяин, как человек, своим добром не дорожащий — известно, барин! — посердится-посердится, да и простит. Конечно, если барин прост, не хозяин, и за потравы не будет взыскивать, то крестьяне вытравят луга и поля, и лошадей в сад будут пускать».

Это мы, русские

Я не знаю, есть или было ли такое явление в других странах, но ведь Россия столетиями позорила себя профессиональным нищенствованием. Целые деревни, вместо того чтобы пахать и сеять, весною отправлялись нищенствовать, даже большевики еще тратили усилия, чтобы выпроводить этих профессиональных нищих из столицы. Кстати, сегодня часто пожарных называют пожарниками, на самом деле это было страшным оскорблением пожарных, труд которых, кстати, был очень уважаем. Поскольку «пожарник» — это профессиональный нищий, собирающий деньги под мифический пожар — избы, деревни или церкви.

Или такой мой собственный случай. Выборы депутатов Съезда Советов — то самого, который развалил СССР. Павлодарский обком выставил кандидатуру мелкого партийного чиновника, тот на предвыборном собрании талдычит одно: выберете меня — и я сделаю Павлодарскую область первой категории снабжения! В перерыве предвыборного собрания разговорился с его группой поддержки — реальными работягами-шахтерами.

— Чтобы сделать Павлодарскую область первой категории снабжения, нужно, чтобы Москва стала снабжаться по второй категории. Это возможно?

— Нет, конечно! — смеются.

— Вы что — не видите, что ваш кандидат нагло брешет?

— Не дураки, видим.

— Тогда почему призываете за него голосовать?

— А вдруг у него получится!

В данном случае показывают среднему русскому человеку даже не халяву, а надежду на халяву, и у него мозги отключаются в момент!

И ведь это стремление к халяве за счет общества никак самими русскими не осуждалось, что даже как-то странно. К примеру, у меня как-то не выходит из памяти прочитанный чуть ли не 20 лет назад эпизод из дневника врача «Скорой помощи» Москвы времен Отечественной войны. Уже год идет война, продуктов мало, они продаются по госценам только по карточкам, деньги тратятся на покупку того же хлеба на рынках по заоблачным ценам. И вот запись в дневнике этого врача: «14 мая 1942 г. Бьем немцев на Харьковском направлении. 8 часов утра. Двое слепых, М. 39 лет и К. 29 лет. Переходили улицу. Ученый М. 67 лет любезно предложил им свои услуги, взял под руки… и все трое попали под троллейбус. Смертельно ранены профессор и старший слепой… У слепого К. 189 руб. мелочи, несколько кило хлеба, много сухарей, спичек и проч. Это добыча за три часа нищенства в поезде. Старший собрал меньше — только 90 руб., так как ходит с прозой, а младший — поэт. У ученого никаких денег не оказалось». Вот как это понять? У самих москвичей в эти годы не было ни денег, ни хлеба, что подтверждается полным отсутствием денег у профессора, а они подают тем, у кого всего этого достаточно!