Сатанинские стихи - Ахмед Рушди

Когда он пришел в чувства, то обнаружил, что Чамча с помощью мышеподобного, козлобородого заложника, некоего Джаландри, перенес его в пустующий ряд центрального блока. Придя в сортир, он мочился целых одиннадцать минут и вернулся с выражением настоящего ужаса в глазах. Он снова уселся рядом с Чамчей, но не проронил ни слова. Две ночи спустя Чамча снова заметил его борьбу против подступающего сна. Или, как выяснилось, против сновидений.

— Десятым по высоте пиком в мире, — расслышал Чамча его бормотания, — является Шишапангма Фэнь, восемь ноль один три метра. Аннапурна девятая, восемьдесят — семьдесят восемь. — Иногда он начинал с другой стороны: — Первая, Джомолунгма, восемь восемь четыре восемь. Вторая, К2, восемьдесят шесть — одиннадцать. Канченджанга, восемьдесят пять — девяносто восемь, Макалу, Дхаулагири, Манаслу. Нанга Парбат, восемь тысяч сто двадцать шесть метров.

— Вы считаете пики-восьмитысячники,[500] чтобы заснуть? — поинтересовался Чамча. — Они покрупнее овечек, но не столь многочисленны…

Джибрил Фаришта впился в него взглядом; затем склонил голову, приняв решение.

— Чтобы не спать, друг мой. Чтобы остаться активным.

Именно тогда Саладин Чамча узнал, почему Джибрил Фаришта стал бояться сна. Нам всем бывает нужно поплакаться кому-то в жилет,[501] а Джибрил ни с кем еще не говорил о том, что случилось после того, как он обжирался нечистыми свиньями. Сны начались той же ночью. В этих видениях он всегда был как бы не собой, но своим тезкой, и я не собираюсь играть эту роль, Вилли, я — это он, он — это я, я — это проклятый архангел, Джибрил собственной персоной, большой, как эта проклятая жизнь.

Вилли. Подобно Зинат Вакиль, Джибрил весело отреагировал на сокращенное имя Саладина.

— Вау, бхаи! Убиться, чесслово. Убиться веником. Так как там по-английски будет чамча, позвольте спросить? Ложка? Вилка? Мистер Салли Вилка. Это будет нашей маленькой шуткой.

Джибрил Фаришта не умел определять, когда ему удавалось кого-то разозлить. Вилка, Вилли, мой старина Чамч: Саладин ненавидел их все. Но не мог ничего поделать. Кроме как ненавидеть.

Может быть, из-за прозвищ, может быть, нет, но Саладин нашел открытия Джибрила патетическими, антикульминационными: что странного в том, что сны изображали его ангелом, если сны — это такая проклятая вещь, которая в действительности показывает не более чем банальную эгоманию? Но Джибрил потел от страха:

— Дело в том, Вилли, — стенал он, — что каждый раз, когда я иду спать, сновидение начинается с того момента, где прервалось. Тот же самый сон на том же самом месте. Как будто кто-то поставил видео на паузу, пока я вышел из комнаты. Или, или… Как будто он — настоящий, а все вокруг — чертов кошмар. Его проклятый сон: мы. Здесь. Все это.

Чамча уставился на него.

— Точно, псих, — констатировал он. — Кто знает, спят ли ангелы вообще, не берите сон в голову.

— Я говорю как псих. Я прав, так?

— Да. Вы говорите как псих.

— Тогда, черт возьми, — вскричал Джибрил, — что происходит в моей голове?

Чем дольше он оставался без сна, тем более болтливым становился; он начал потчевать заложников, угонщиков и деморализованную команду рейса 420 — этих некогда презрительных стюардесс и этот некогда сияющий летный состав, мрачно выглядывающий ныне из своего закутка, словно побитый молью, и даже утративший былой энтузиазм к бесконечным играм в румми,[502] — своими все более и более эксцентричными теориями реинкарнаций, сравнивая их пребывание на летном поле оазиса Аль-Земзем с повторным периодом беременности, сообщая всем и каждому, что они все мертвы для мира и теперь находятся в процессе регенерации, создающей их заново. Эта идея, казалось, несколько ободрила его, даже при том, что из-за этого многие заложники мечтали его придушить, и он вскакивал на сиденье, объявляя, что день их освобождения будет днем их возрождения, с неподдельным оптимизмом, успокаивающим его аудиторию.

— Поразительно, но факт! — вещал он. — Это будет День Ноль, и, поскольку он станет нашим общим днем рождения, мы все будем одного и того же возраста с этого дня и на всю оставшуюся жизнь. Как вы называете, когда пятьдесят детенышей выходят из чрева одной матери? Бог его знает. Пятидесятерняшки. Проклятье!

Для исступленного Джибрила реинкарнация стала термином, под крыло которого было собрано вавилонское множество понятий: Феникс-из-пепла,[503] Христово Воскресение, посмертная трансмиграция[504] души Далай-ламы[505] в тело новорожденного ребенка… Эти материи переплетались с аватарами Вишну; метаморфозами Юпитера, принимавшего, в подражание Вишну, облик быка; и так далее, включая, разумеется, и прохождение людей через последовательные жизненные циклы — сперва тараканы, затем короли — к блаженству Невозвращения.[506] Чтобы вам родиться вновь, прежде надо умирать. Чамча не потрудился возразить, что в большинстве примеров, приведенных Джибрилом в его монологах, метаморфоза не требовала смерти; новая плоть появлялась через другие ворота. Джибрил в свободном полете, размахивая руками, точно властными крыльями, не терпел никаких возражений.

— Старое должно умереть, внемлите мне, или новое не сможет возникнуть.

Иногда эти тирады кончались слезами. Фаришта в своем истощении-вне-истощения терял контроль над собой, и его рыдающее лицо находило приют на плече Чамчи, тогда как Саладин — длительная неволя разрушает некоторые барьеры среди пленников — гладил его лицо и целовал его в макушку: так, так, так. В иные же моменты раздражение Чамчи брало верх. Когда Фаришта в седьмой раз помянул старый каштан Грамши,[507] Саладин в отчаянии вскричал:

— Быть может, именно это случается с тобой, крикливый ты рот: твоя прежняя самость умирает, а этот твой Ангел Снов пытается заново родиться в твоем теле.

— Вы хотите услышать что-нибудь по-настоящему безумное? — доверительно предложил Джибрил Чамче после ста одного дня плена. — Вы хотите знать, почему я здесь? — И сказал это так или иначе: — Из-за женщины. Да, босс. Из-за проклятой любви всей моей проклятой жизни. Из-за той, с кем я провел в общей сложности три запятая пять дней. Это ли не свидетельство, что я действительно повредился умом? Что и требовалось доказать, Вилли, старина Чамч.

И:

— Как объяснять Вам это? Три с половиной дня: Вы можете себе представить, что этого будет достаточно для того, чтобы случилось самое лучшее, самое глубокое событие: иметь-чтобы-быть?[508] Клянусь: когда я целовал ее, летели гребаные искры, яар, верь не верь; она сказала, что это было статическое электричество на ковре, но я целовался с цыпочками в гостиничных номерах и прежде, и мне это было определенно в новинку, определенно впервые-и-единожды. Проклятые электрические разряды, мужик, мне пришлось подпрыгнуть от боли.

Ему не хватало слов, чтобы описать ее, его женщину из горного льда, описать, как это было тогда, когда жизнь его была брошена ей в ноги, когда она стала смыслом его жизни.

— Вы не поймете, — покачал головой Джибрил. — Наверное, Вам никогда не доводилось встречать человека, с которым Вы готовы идти на край света, ради которого Вы можете бросить все, пойти и сесть на самолет. Она забралась на Эверест, мужик. Двадцать девять тысяч и два фута, или, может быть, двадцать девять один четыре один. Прямо к вершине. Вы полагаете, мне не стоило садиться на самолет ради такой женщины?

Чем сильнее Джибрил Фаришта старался объяснить свою одержимость альпинисткой Аллилуйей Конус, тем большая часть Саладина пыталась вызвать в памяти Памелу, но она так и не появилась. Сперва это была Зини, ее тень, затем — некоторое время спустя — не осталось никого. Страсть Джибрила вгоняла Чамчу в дикий гнев и фрустрацию,[509] но Фаришта, не замечая этого, хлопнул его на спине: выше нос, мистер Вилка, теперь уже недолго.

На сто десятый день Тавлин приблизилась к маленькому козлобородому заложнику, Джаландри, и поманила его пальцем.

— Наше терпение иссякло, — объявила она, — наши повторные ультиматумы оставили без ответа, наступило время для первой жертвы.

Она так и сказала: жертвы. Она заглянула прямо в глаза Джаландри и объявила ему смертный приговор.

— Ты первый. Предатель изменник выблядок.

Она приказала команде готовиться к взлету; она не собиралась ставить самолет под угрозу штурма после исполнения приговора и, ткнув дулом ружья, подтолкнула Джаландри к открытой передней двери, пока тот кричал и требовал милосердия.

— Ее глаза остры, — сказал Джибрил Чамче. — Он — бритый сирд.[510]