Кодекс разведчика - Сергей Самаров

– Там народ, понимаешь, жадный… Новостями делиться не любит… – постучав по предполагаемому погону, сказал я. И достал из кармана сто рублей – по нынешним ценам, как я слышал, как раз пластиковая бутылка самогонки. – У меня с этим народом разговор никогда не получается…

– Что там произошло… – сказал другой. – Обычное дело… Чечена, слава богу, расстреляли… Свои же, кажется… Говорят, два чечена приехали к нашему чечену, собаку стрельнули и его самого… С автомата… Хлоп-хлоп-хлоп… И кладите, как мусульманина, головой на восток…

А у меня в голове, в сторону востока не повернутой, сразу словно бы шестерня начала проворачиваться, при каждом повороте фиксируясь на отдельном имени – капитан Тропилин, капитан Югов, старший следователь Шторм… Последний сюда ездил, двое других знали, что он сюда ездил. Кто-то из них не пожелал, чтобы местный чеченец с кем-то поделился информацией…

Чуть подумав, капитана Тропилина я из списка убрал. Он проявил себя как мой помощник. И нет причин в нем сомневаться. Подумав еще несколько секунд, убрал и капитана Югова, который добраться сюда, похоже, не должен успеть. У него допрос… И вообще он мало информацией заинтересовался…

В списке основным фигурантом остался только старший следователь Шторм… Максим Юрьевич Шторм, знакомый Аркадия Ильича, который не хочет афишировать своего знакомства, как, впрочем, и сам Аркадий Ильич…

Аркадий Ильич… Отчим моей дочери…

Чечены… Убирают свидетелей…

Эти понятия вдруг совместились и вызвали острое беспокойство…

ОЛЬГА РУСИНОВА,

дочь подполковника в отставке

Наверное, я с ума сошла…

Иногда слышу, как мама меня то из большой комнаты зовет, то из кухни… Прислушиваюсь, жду повторного зова, а его нет… Раньше так всегда было… Она звала в первый раз, я слышала и не откликалась, и выходила только после второго… Даже раздражалась, когда она звала, потому что мама чаще всего звала по каким-то пустякам… А сейчас этого не хватало… Так готова была бы сейчас бегом по первому зову броситься… Но понимала при этом, что мне голос только мерещится… Мерещится оттого, что очень хочется его услышать…

Потом в подъезде, слышу, кто-то идет – разговаривают… Опять голос мамы… Голову поднимаю, волосы с ушей убираю, к двери броситься готова… А голоса уже удаляются…

И все-таки… Все-таки… Невозможно это… Верить в то, что произошло, я упорно не могу и не хочу и все жду, когда мама если не позовет, то хотя бы позвонит и скажет что-то… И на каждый телефонный звонок реагирую вздрагиванием.

А звонят часто…

Больше, конечно, Аркадию Ильичу. И из милиции, что-то уточняют, вопросы задают, которые сразу задать не сообразили, и из похоронного бюро, и какие-то его помощники с работы, которые всю заботу и о рабочих проблемах, и о похоронах тоже на себя взяли.

Но и мне звонят тоже… Знакомые, и с работы, из фирмы – все слышали уже, что произошло, потому что наша секретарша в соседнем подъезде живет, а она всегда все первой узнает и всем, как сорока, разносит… Звонят, слова какие-то непонятные и ненужные говорят, я по инерции тоже что-то отвечаю, но никакой благодарности к звонившим не испытываю. Абсолютно никакой… Мне совсем не нужно их сочувствие…

Мне мама нужна…

Живая…

Когда папа позвонил, я сначала, кажется, даже облегчение почувствовала, словно свежего воздуха глотнула, едва-едва из воды вынырнув, – такое странное ощущение было. Это потому что знала, и его вместе с мамой у меня отобрать хотят. Может быть, не так, а может быть, и так же точно, как маму… Отобрать хотят последнее родное, что у меня осталось, и я за это последнее цеплялась… И папину просьбу выполнила, когда Аркадий Ильич в магазин уходил. А потом, в какой-то момент, мысль дурная в голове взбрыкнула, и даже обозлилась на папу – как он может о чем-то другом думать, когда мамы не стало… Потом подумала немного и успокоилась… Папе сейчас нужны как раз трезвый ум и ясная голова, чтобы опровергнуть глупейшие обвинения, которые против него выдвигают, и остаться моим… Если я ему не помогу, то кто же поможет ему моим остаться…

А Аркадий Ильич…

Честно говоря, мне стало трудно ему в глаза смотреть после того, как я в его записную книжку заглянула. Словно я за ним в замочную скважину подсматривала и что-то нехорошее увидела, стыдное… Непонятно, конечно, откуда у него в записной книжке телефон этого следователя. И совсем не показалось мне, что встретились они, как давние знакомые. Впрочем, что я тогда увидеть могла? Я вообще ничего не увидела… Меня словно и не было там… Все, как во сне, как в тумане… Как в представлении по чужим рассказам… Я даже не помню, как они поздоровались, потому что смотрела же я, конечно, не на Аркадия Ильича…

Но и папу Аркадий Ильич к следователю адресовал совсем не так, как адресовал бы к своему знакомому. Это уже на моих глазах было… Слова вроде бы простые говорились, но не таким тоном, как о знакомых говорят. Знакомым обычно еще и привет передают или еще слова какие-то. А здесь – ничего, просто номер продиктовал…

А запись эта… В записной книжке… Она совсем другой ручкой сделана. Последние записи все – той ручкой с золотым пером, что Аркадию Ильичу на юбилей подарили. Чернильная ручка, дорогая. А предыдущие записи сделаны обыкновенной, шариковой… Тоже дорогой… Он любит дорогие ручки… Но не чернильной…

Так день проходил, медленно, вяло, без чувства времени… Чувство времени пропадает, когда не ждешь какого-то определенного часа, всегда пропадает, это я знаю… Когда Аркадий Ильич меня обедать позвал, я из комнаты вышла, за стенку придерживаясь, потому что ноги меня носили неуверенно, посидела на кухне перед тарелкой, но даже ложку в руки не взяла.

– Тебе обязательно нужно поесть, обязательно… – настаивал Аркадий Ильич.

Он умеет говорить голосом, внушающим строгую обязательность. Но сейчас на меня это не подействовало. Даже протест вызвало.

Пусть и обязательно, хотя это вовсе не обязательно, а если не лезет ничего, то и есть не можешь… В горле спазм комом стоит. Проглотить кусочек – невозможно… И не понимать этого он не может… Он же тоже переживает… Не так, как я… Как я, ему не дано переживать… Он по-своему переживает… Тем не менее ест и не поперхнется…

– Не могу, – сказала я и, не дожидаясь дальнейших умных и нудных уговоров, ушла к себе в комнату. Уговоры всегда бывают нудными, особенно если выглядят умными, и сильно утомляют. А я и без того сил не имею, и совсем утомляться не могу… Уже некуда мне дальше утомляться…

Но он заботливый… Чай мне в комнату принес. Заварил специально тот, который я люблю. Зеленый, с цветочными добавками. Мне его мама из Москвы привезла. Шарики какие-то, а не обычные сухие лепестки. На конфетку похоже… Но чай вкусный, и мы с мамой его пить любили… Она, правда, для себя другой привезла, без цветов, а мне с цветами… Но у нее тоже чай был шариками… На чашку кладется один шарик…

Господи, о чем я думаю…

– Ну, хотя бы чай попей… Может, бутерброд тебе сделать?

Были бы силы, я бы руки вперед выставила:

– Не надо бутерброд… Чай я попью. Спасибо…

Он посмотрел на меня жалко и затравленно. Он никогда не умел со мной общаться. Наверное, потому, что я его всегда мысленно с папой сравнивала. И общалась со мной мама. И сейчас, хотя он и старается быть авторитетным, у него это не получается. На меня его авторитет не действует. Но авторитет весь у него только в голосе остался. А глаза жалкие… Наверное, как и у меня…

К зеркалу я не подходила… Со вчерашнего вечера себя не видела… Но глаза обязательно должны быть жалкими… Самыми несчастными должны быть… И у Аркадия Ильича тоже…

Самой стало неприятно, что так отвечаю на его заботу. Но мне сейчас любая забота, как и сочувствие, в тягость казались, в насилие. Потому что я видела и чувствовала, что никто не может воспринимать случившееся так же остро, как я. Никто… Ни Аркадий Ильич, ни другие… Потому что это не их мама… У них свои мамы, и их потерю они могут по-своему воспринимать. А свою маму потеряла именно я. И не верится ни в какие слова, ни в чьи слова…

Мне наш шеф, Леонид Петрович, когда утром позвонил, сказал, что он тоже год назад маму похоронил… И что это естественно, когда дети хоронят родителей, неестественно, когда родители своих детей хоронят… Глупость, одним словом, ляпнул, и сам, наверное, это почувствовал… Он, я помню, свою маму хоронил из больницы… Она там несколько месяцев лежала, и он был готов к похоронам заранее. Медленно готовился…

А я готовилась с мамой поехать на встречу с папой…

Чуть-чуть задержалась… На пару минут… И мамы не стало…

И никто, кроме меня, не в состоянии понять всей глубины пропасти под названием никогда… Никто не в состоянии понять, что я все еще продолжаю в ужасе туда падать, и не вижу дна, не знаю, когда дна достигну и разобьюсь…