Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

с ближними, а это единение — со смирением, благодаря которому благочестивые люди становятся еще ближе друг другу. И потом он читал им проповеди и стыдил их так, что они заходились в рыданиях, затыкая уши руками, потому что отовсюду им слышался хохот из Преисподней.

С годами такие случаи повторялись все реже, поскольку обитатели Лаунэса постепенно обретали чувство собственной избранности, и хотя осознание этого пришло к ним не так быстро, как к Торвальду Баку (когда со стены упал портрет его матери), оно оказалось столь же глубоким. Они поняли, что избраны для страдания, большего, чем выпало многим другим, и их терпение будет подвергнуто испытанию. Тогда они снова взялись за работу и после сотен лет всепоглощающего безделья стали плести сети, строить лодки и сажать картофель, одержимые мыслью, что пусть они и родились бедными, но умрут богатыми. За несколько лет они воспитали в себе удивительную скаредность. Они возобновили давным-давно прерванную торговлю с Рудкёпингом и теперь отправляли почти весь скромный урожай и соленую рыбу на телегах в город, а сами они и их дети в это время питались супом, сваренным из водорослей с крыши. Только когда речь заходила о пожертвованиях церкви и молитвенному дому, они по-прежнему проявляли щедрость, потому что чувствовали, что дом принадлежит им всем и служит надежным оплотом их ценностей.

Многие годы после приезда Торвальда Бака в Лаунэс поселок был одержим духовными накоплениями. Жители в какой-то момент осознали, что их тяжелый, бесплодный труд, их исключительное терпение и их душеспасительные беседы складываются в небесный капитал, который прирастает за счет процентов и который когда-нибудь будет использован в залитых солнцем райских кущах. Казалось, даже климат в эти годы переменился, ведь обретенная любовь друг к другу и истовая вера золотым сиянием освещали морозные поля зимой и отбрасывали спасительную тень в знойный летний полдень. Преисполнившись новых сил, они обратили взгляд друг на друга, чтобы побороть грешные мысли, порождаемые невнятными вибрациями земли под ногами и характерным запахом моря. В поселке запретили продажу любого алкоголя и опасного для здоровья солидола и, само собой разумеется, изъяли у музыкантов инструменты и отменили танцы (теперь уже все прекрасно знали, что музыка порождает похоть). Позже, когда Анне исполнилось шесть лет, все благочестивые души в Лаунэсе перекрасили свои дома в черный цвет и дружно решили носить одежду только из грубого льна, который, соприкасаясь с телом, призван был напоминать им о борьбе добра и зла, и цвет которого, монотонно чередуясь с черным цветом домов, направлял взгляд в будущее, отвращая его от земных страданий. Они педантично и радостно считали обращенные души, и, когда Анне исполнилось семь, лишь сапожник и бывший священник не пробудились к новой жизни, а вскоре бывший священник умер.

Торвальд Бак навестил старика в его хижине у моря, где тот лежал в своих собственных испражнениях, замерзших и превратившихся в ледяное ложе. Питался он исключительно водкой — с тех самых пор, как его лишили должности. Умирая, он до последнего хранил молчание, но когда Торвальд, растроганный наглядным свидетельством карающей десницы Господа, наклонился и запечатлел поцелуй на лбу умирающего, бывший священник открыл глаза, посмотрел на Торвальда, которого он впервые увидел, лежа на полу в церкви, и сказал:

— Похоже, я теперь Лазарь, раз меня лижут собаки.

Искоренив грех вокруг — так что исчез даже витавший над поселком вездесущий запах рыбы, и вдыхая незнакомую им прежде пустоту, жители Лаунэса обратили взор внутрь себя и своих грешных сердец и начали борьбу с любым искажением действительности, и в итоге те последние женщины, которые еще продолжали по старинке пудриться и красить глаза, явились на собрание библейского кружка с тщательно вымытыми лицами и глазами, полными раскаяния. Жители поселка осознали, как небрежно обращаются они с языком, и в едином порыве решили отказаться от любых разговоров. Теперь они открывали рот, только когда читали Библию, молились, ну или если без этого уж никак было не обойтись. Над Лаунэсом повисло очистительное молчание. Если прежде они пытались перекричать непогоду, то теперь встречали ее в настороженной тишине, обмениваясь лишь репликами практического свойства, и даже к ним старались прибегать все реже и реже, поэтому вплетали короткие сообщения друг для друга в текст застольной молитвы или вечернего молебна, так что получалось что-то вроде следующего: да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, и пусть Андерс после обеда уберет навоз в хлеву, да будет воля Твоя, как на земле, так и на Небесах.

И все же молчание, вера, покаяние, темные цвета, любовь к ближнему и труд породили не счастье, а пустоту. Они тосковали по какому-то знаку, им хотелось получить что-то вроде божественной выписки со счета, которая подтвердила бы, что они не зря надеются на награду. Они так устали бесконечно вглядываться в будущее, что стали еще сильнее его желать.

Будущее это и те перемены, которых они желали, открылись им у смертного одра сапожника, когда все увидели, как дочь священника Анна сидит у изголовья постели умирающего, и при этом одновременно стоит рядом со своим отцом. Увидев это чудесное раздвоение, они закрыли глаза, недоверчиво качая головами, потому что уж очень все это напоминало им прежние времена, до обращения. Не дай Бог, зрение их подвело, как это бывало после керосинного опьянения. Но стоя с закрытыми глазами, каждый из них одновременно почувствовал рядом с собой маленькую девочку, излучавшую материнское умиротворение, и во рту появился странный металлический привкус, а когда исходившее от ребенка сияние исключительной чистоты прожгло их веки, они поняли, что ей, живущей среди них, предназначено родить нового Мессию, и они тем самым будут вознаграждены за стойкость. Лаунэс станет новым Вифлеемом, а они сами — новыми апостолами.

Когда сердце сапожника перестало биться, все присутствующие настолько преисполнились святого огня, что подняли Анну на рессорную повозку и усадили ее на импровизированный трон. Движимые истовой верой, благодаря которой их взор проникал далеко за пределы Лаунэса, сквозь свинцово-серые тучи, которые неделями нависали над поселком, достигая далеких краев за холмами, где страдали во тьме язычники, они потащили телегу по грязным улицам, по бездорожью дюн и вересковых пустошей, чтобы крестить безбожников, и впереди всех приплясывал и витийствовал Торвальд Бак, пребывавший во власти высших сил (как и в тот день, когда портрет его матери упал со стены). Участники процессии прихватили кастрюли и сковородки, по которым они без устали ритмично колотили деревянными ложками. «Мир ждет нас!» — прокричал Торвальд, но когда к ночи они добрались до ближайших хуторов, то не застали там