Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

у открытого огня грелся старик. В котелке у него закипал жидкий суп из водорослей, взятых, несомненно, с крыши. Инспектор осмотрел скудную мебель, которая, казалось, не разваливается только благодаря ожесточенному упорству обитателя дома, и спросил старика:

— Чем вы живете?

Старик поднял на него потухшие глаза, слезящиеся от дыма тлеющего навоза.

— Мы жрем собственное дерьмо, — ответил он.

После этих слов сборщик налогов развернулся и, не мешкая, покинул Лаунэс, а жители поселка беспрепятственно продолжили свое привычное существование.

Хотя Торвальд Бак никогда прежде не бывал в Лаунэсе, оказалось, что поселок выглядит точь-в-точь, как в его видении. Когда повозка поравнялась с первыми домами, выглянуло солнце, лучи его рассеяли туман, и, пока они ехали по улицам, грязь на дорогах подсохла до хрупкой корочки. Жители поселка сидели на бледно-желтом песке перед домами и играли в карты на монеты, которые вышли из обращения пятьдесят лет назад. В заброшенной церкви на ступенях, ведущих к алтарю, лежал человек. Торвальд пнул его ногой. Мужчина открыл глаза, жмурясь от резкого света, проникающего через разбитые окна, и спросил:

— Кто в последний раз угощал?

Человек этот был священник, предшественник Торвальда.

В течение первого года никто вообще не заглядывал и церковь. Целый год жена Торвальда — несмотря на беременность и на то, что она постепенно становилась одновременно и более грузной, и более тощей — была единственным слушателем проповедей мужа, в которых, несмотря на завывание ветра и страшный холод, отчего они бесконечно чихали и кашляли, с каждым днем прибывало оптимизма и надежды. В конце года у них родилась дочь — это была, конечно же, Анна. Сразу после родов у жены случился страшный приступ кашля, и Торвальд увидел, как одновременно с первым криком ребенка душа жены исторглась из тела и, взмыв ввысь, проскользнула через отверстие в потолке, словно большая белая летучая мышь. Единственными свидетелями крещения его дочери стали экономка и фрески на стенах церкви.

Осенью того же года Торвальда стали терзать глубокие язвы от морской воды, которые никак не заживали из-за нескончаемого ветра с моря, и, когда страшный ливень залил тот клочок земли, на котором ему с огромным трудом и под покровительством удачи удалось вырастить немалый урожай свеклы, а теперь он оказался под метровым слоем воды и за неделю сгнил, вот тогда в церковь впервые стали заглядывать люди по большей части заключившие пари на то, сколько священник еще продержится. Зимой на Лаунэс обрушится циклон, ледяной ветер невиданной силы пронесся над поселком и заморозил гребни волн, и они, превратившись в небольшие айсберги, разбили несколько баркасов в гавани. Тот же ветер сорвал фронтон дома священника и обрушил на поселок смертоносный град камней, после чего выпал метровый слой снега, и, когда неделю спустя, посреди ноября, наступила противоестественная летняя жара, снег растаял и затопил и дом священника, и церковь, так что Торвальд со своей малюткой-дочерью и экономкой вынужден был переселиться в один из флигелей на чердак.

Когда в первое воскресенье после наводнения он, несмотря ни на что, приплыл в церковь на сделанной своими руками плоскодонке и, стоя перед алтарем в высоких болотных сапогах, доходящих ему до паха, произнес свою проповедь, обращаясь к толпе людей, которые тоже добрались до церкви на своих посудинах, какие-либо споры и пари оказались бессмысленными, ведь никто из обитателей Лаунэса никогда бы не поставил на то, что после всего происшедшего Торвальд вообще окажется в церкви. То воскресенье стало для многих настоящим потрясением. Пристрастие жителей поселка к всевозможным пари объяснялось на самом деле их представлением о жизни как о веренице случайностей, среди которых уверенным можно быть только в страданиях, и многие по утрам кидали кости, чтобы принять решение: то ли им вставать, то ли остаться лежать на своих матрасах, набитых водорослями, в ожидании отпущенной на этот день боли. Сейчас же пришедшие в церковь увидели спокойствие Торвальда, и впервые они не играли в карты и не пили на хорах, а слушали проповедь.

Они услышали самих себя. Они вспомнили те слова, которые когда-то говорили сами, и те песни, которые они когда-то пели, и в описании Преисподней они узнали Лаунэс, а когда услышали о райских кущах, вспомнили те мечтания, которым они предавались во время церковных праздников, перед Рождеством или на Пасху, и люди все чаще стали заглядывать в церковь, а некоторые просили о таинстве причастия у алтаря, который к тому времени уже просох после потопа. И тут началось обращение. Не потому, что Торвальд изменил жизнь обитателей Лаунэса, а потому что он в своем спокойствии был сильнее, чем какой-либо другой знакомый им человек, и потому что в его радости было значительно больше неистовства и игры воображения, чем они вообще могли себе представить. Они обратились к Богу, потому что увидели, что Торвальд Бак находится в руках тех же сил, что и они, и благочестие их росло с той же силой и с тем же упорством, с какими прежде они мостили путь в Преисподнюю. Вооружившись непостижимым терпением, они с каменным спокойствием наблюдали, как наступает море, как оно опрокидывает колья для ставника и уносит их вместе с сетями в открытое море, и при этом не двигались с места, поскольку в воскресенье положено соблюдать покой. К тому же они с искренней радостью благодарили Господа за то, что он избрал для испытания именно их, в отличие от жителей близлежащих городов и поместья Темный холм. Сотни лет представляли они себе обитателей Темного холма ужасными неведомыми крылатыми существами, из-за которых опасно покидать Лаунэс, но теперь Торвальд Бак открыл им, что жители поместья — несчастные грешники, погрязшие в безбожии и бесконечных излишествах. Преисполнившись неведомого им прежде пламенного восторга, они собирались для чтения Библии и для исповеди, и на собраниях этих не только вспоминали самые страшные грехи своей прежней жизни, но и постигали всю сладость хулы на соседей-безбожников.

Торвальду Баку хватило ума не вмешиваться, если эти встречи заканчивались возвратом к злоупотреблениям, и праведники принимались делать самогонные клизмы, петь непристойные песни, громить молитвенный дом и, содрав с себя одежду, со спутанными волосами, в которых застряли водоросли, голыми носиться по городу в поисках керосина, потому что закончилась водка, а когда кончался и керосин, они мазали десны солидолом, от чего вновь приходили в полное неистовство. Торвальд терпеливо ждал, пока они придут в себя, потому что по себе знал, что такое грех, и знал, как тесно связан он с покаянием, а покаяние — с одиночеством, а одиночество — с тоской по единению