Завоевание счастья - Бертран Рассел

и нередко она становится источником удовольствия (когда мы делаем что-либо полезное, по нашему мнению, для других). Частенько к этому добавляется кое-что еще. Желание «творить добро» обычно подразумевает, что мы хотим лишить ближних тех или иных удовольствий – спиртного, азартных игр, праздности и так далее. В этом случае наше желание подкрепляется заботой о социальной морали, для которой типична зависть к тем, кто в состоянии совершать грехи, от коих мы сами вынуждены воздерживаться, дабы не утратить уважение друзей. Скажем, те, кто голосует за закон против курения сигарет (такие законы существуют или существовали в нескольких американских штатах), сами, очевидно, не курят, и для них удовольствие прочих от табака является источником боли. Но если они ждут, что люди, ранее зависимые от сигарет, выстроятся в очередь, чтобы их поблагодарить за освобождение от власти этого порока, наших борцов ожидает разочарование. А далее логика рассуждений может быть следующей: мы положили жизнь на служение общественному благу, но те, у кого более всего поводов изъявлять нам благодарность за нашу бескорыстную борьбу, почему-то меньше остальных осознают ценность наших усилий.

Обыкновенно схожее отношение наблюдается у хозяек, которые усиленно пекутся о моральном облике домашней прислуги. Правда, в наши дни так сложно найти прислугу, что подобные проявления хозяйской «доброты» стали встречаться куда реже.

В сферах высокой политики тоже отмечаются аналогичные явления. Государственный деятель, который последовательно направлял все свои силы на достижение благих целей (и это принесло ему удовлетворение и позволило выйти на арену общественной жизни), поражается неблагодарности людей, когда те смеют выступать против него. Ему не приходит в голову, что его деятельность изначально носит общественный характер и что им, вполне возможно, исходно руководило стремление забрать в свои руки бразды управления делами. Фразы, типичные для соратников по партии и партийной прессы, мало-помалу становятся для него отражением непоколебимой истины, и он ошибочно принимает партийную риторику за честный анализ побудительных мотивов избирателей. В итоге, преисполненный отвращения и разочарованный, он удаляется от мира, который отвернулся от него, сожалея, что вообще взялся за столь неблагодарный труд, как попечение об общественных благах.

Все перечисленные случаи иллюстрируют четыре общих принципа, которые помогут предотвратить возникновение мании преследования, если общество осознает их обоснованность в достаточной степени. Во-первых, помните, что наши мотивы далеко не всегда так альтруистичны, как нам кажется. Во-вторых, не переоценивайте собственные достоинства. В-третьих, не ждите, что другие будут интересоваться вами столь же сильно, как вы сами. В-четвертых, не думайте, будто большинство людей и вправду всерьез озабочено тем, как бы доставить вам побольше неприятностей. Кратко прокомментирую ниже каждый из этих принципов.

Подозревать собственные мотивы особенно полезно для филантропов и представителей исполнительной власти; такие люди должны понимать, каким должен быть мир (или хотя бы его часть), и чувствовать – порой оправданно, порой ошибочно, – что в осуществлении своей деятельности они несут благо человечеству или какой-то его части. Однако они не понимают того, что индивиды, которых затрагивает их деятельность, тоже вправе воображать некий идеальный мир. Представитель власти искренне уверен, что его видение верно, а всякое иное видение ошибочно. Но субъективная уверенность ни в коей мере не является доказательством правоты. Более того, эта вера очень часто выступает всего-навсего маскировкой удовольствия, которое этот человек получает от планирования неких изменений и их осуществления. А в дополнение к любви к власти проявляется еще один мотив, конкретно – тщеславие. Возвышенного идеалиста, который баллотируется в парламент – в данном случае я опираюсь на личный опыт, – до глубины души поражает цинизм избирателей, считающих, что ему важны лишь буквы «M. P.»[54] после имени. Когда выборы заканчиваются и появляется время подумать, наш идеалист внезапно догадывается, что, возможно, в конечном счете циничные избиратели были правы. Идеализм заставляет простые побудительные мотивы рядиться в странные одежды, а потому толика реалистичного цинизма отнюдь не помешает публичным политикам. Повседневная мораль прививает нам альтруизм в той степени, которая вряд ли возможна для человеческой природы, и те, кто гордится своей добродетелью, зачастую воображают, будто достигли этого недосягаемого идеала. Подавляющее большинство действий, совершаемых благороднейшими персонами, проистекает из возвышенных побуждений, и тут нет повода сожалеть, поскольку, сложись все иначе, род человеческий попросту не выжил бы. Человек, который тратит время на то, чтобы убедиться, что ближние сыты, а сам поесть забывает, очень быстро погибнет. Конечно, он может питаться исключительно во имя того, чтобы набраться сил на продолжение борьбы со вселенским злом, но сомнительно, чтобы пища, поглощенная в таком убеждении, оказалась переваренной надлежащим образом, ибо мы явно наблюдаем недостаток слюноотделения. Посему куда лучше есть в наслаждении едой, а не воодушевлять себя на питание мыслями об общественном благе.

Сказанное относительно еды применимо и ко всему остальному. Любое дело следует предпринимать осознанно, с определенной долей рвения, а рвение, как известно, обуславливается именно личными устремлениями. Продолжая свою линию рассуждений, я бы включил в эти устремления и заботу о тех, кто биологически связан с конкретным человеком, в частности, желание защитить жену и детей от потенциальных врагов. Такая степень альтруизма действительно присуща человеческой природе, в отличие от той, которую проповедует традиционная этика и которая крайне редко бывает искренней. Людям, которые желают восхищаться собственным моральным превосходством, приходится поэтому убеждать себя, что они достигли высот самоотречения поистине невероятных, и, следовательно, погоня за святостью оказывается связанной с самообманом, причем того рода, что часто приводит к мании преследования.

Второй наш принцип – неразумно переоценивать собственные достоинства – уже, применительно к морали, был охарактеризован выше. Но иные достоинства, помимо моральных, тоже не следует переоценивать. Драматург, чьи пьесы никогда не встречали успеха, должен спокойно обдумать вероятность того, что пьесы сами по себе плохи; не стоит категорически отвергать этот вариант как очевидно несостоятельный. Если драматург осознает, что гипотеза соответствует фактам, ему как индуктивному философу[55] надлежит смириться с этим. Да, в истории достаточно случаев непризнанных достижений, но на самом деле они гораздо менее многочисленны, чем случаи признания недостатков. Если человек – гений, чью гениальность не смогла или не пожелала признать его эпоха, с его стороны будет правильным продолжать свои усилия, невзирая на отсутствие признания. Если, с другой стороны, перед нами бездарь, движимая одним лишь тщеславием, лучшим решением будет не упорствовать на этом пути. Нет способа определить, к какой именно из этих двух категорий вы принадлежите, если вас снедает побуждение создавать непризнанные шедевры. Если вы принадлежите к одной категории, ваша настойчивость вполне героическая; но если к другой, она смехотворна. Возможно, лет через сто история