Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович

ее там. Она и вправду была там, но не одна. Она сидела на коленях у молодой женщины, которую я раньше никогда не видела. Женщина гладила ее по голове, а Луиза чуть смущенно улыбалась. На несколько минут я застыла на месте и не могла оторвать глаз от этой сцены.

Я поняла, что эта женщина – биологическая мать Луизы. Она искала ее и нашла. Кто знает, из какой далекой страны она приехала. Но она приехала. Пересекла границы, преодолела трудности и препятствия, но нашла свою дочку.

Их объятия указали в моей душе дорогу, значение которой я понять не могла. Я вдруг расплакалась, сама не зная почему, и тихо задала себе вопрос: «А моя мама за мной не приедет?»

За разъяснениями я явилась к маме Брониславе:

– Почему мама Анна не приезжает и не ищет меня?

И обрушила на нее целый поток несправедливых и жестоких слов девчонки с подстреленной душой:

– Ты злая, некрасивая, а моя мама Анна очень красивая, у нее длинные волосы, она совсем не такая, как ты.

Мама Бронислава расплакалась и ответила, что это я злая и скверная девчонка, что у меня нет чувства благодарности. А потом сказала, видимо, чтобы душа моя смирилась:

– К сожалению, твоей мамы нет на свете!

На самом деле я вовсе не была неблагодарной, просто рана от разлуки с матерью затягивалась с трудом. Мама жила в глубине моего сознания. Но было и кое-что еще. Что бы там мне ни говорили о ее смерти, я знала, что она жива. Перед самым возвращением из лагеря я нигде не видела ее мертвого тела. Рядом с детским бараком высилась целая гора трупов, но я не помню, чтобы среди них узнала ее. Конечно, в той немыслимой неразберихе, что творилась вокруг, тогда невозможно было хоть кого-нибудь опознать по лицу, и поэтому во мне поселилась уверенность, что она жива, что ее увезли с последней партией узников. А мне сказали, что она погибла, просто потому, что не знали, что сказать. На самом деле она жива. Я только не могла понять, почему она не приехала за мной.

Время шло, и о маме Анне говорили все меньше. Но по едва заметным признакам я догадывалась, что факт ее гибели – всего лишь предположение и пожелание мамы Брониславы, а не доказанная истина. И вместе с этим я понимала, что если она жива, то я сама должна что-то предпринять, чтобы найти ее. Но это было нелегко.

В доме постоянно держали включенным радио, и однажды я услышала программу, где транслировали обращения семей, потерявших своих близких во время холокоста. Они думали, что кто-то мог остаться в живых, и хотели их разыскать. Как знать, может, когда-нибудь среди этих голосов я услышу голос мамы Анны? Я все чаще стала сама включать радио в надежде, что однажды моя мечта станет реальностью.

Однажды к нам в дверь постучали. Мама Бронислава пошла открывать. Это оказалась соседка, которая сразу заговорила с мамой, понизив голос. Я тихонько подошла поближе, чтобы они меня не заметили. Мне удалось разобрать только несколько слов, от которых у меня перехватило дыхание:

– По радио только что объявили, что кто-то разыскивает твою Лидию, – говорила соседка.

Мама Бронислава ничего не ответила, только знаком попросила ее замолчать и уйти.

Теперь я знала правду. Кто-то меня разыскивает. Я не была уверена, что это мама Анна, но в любом случае кто-то обо мне спрашивал. Однако жизнь моя шла, как и раньше. Теперь, когда я думаю об этих днях, мне и в голову не приходит в чем-то упрекать маму Брониславу. Задним числом я даже ее оправдываю: она боялась меня потерять. Но в те дни я думала только об одном – как бы связаться с теми, кто меня разыскивает. Надо быть внимательной, как следует настроить антенны, потому что рано или поздно они меня найдут. Дома я держалась с обычным почтением и послушанием. Но иногда впускала в голову нехорошие мысли, и прежде всего, те слова, что я бросила маме Брониславе:

– Ты противная, а моя мама была красавица!

Проходили месяцы, потом годы, и я из малышки превратилась в девочку-подростка. Я помогала по дому, делала уборку, уже бегло говорила по-польски и считала себя полькой. О маме Анне мне больше ничего не удалось узнать. Временами я уверяла себя, что в той радиопередаче речь шла вовсе не обо мне. Может, разыскивали совсем другую девочку, а соседка ошиблась. Однажды, войдя в комнату мамы Брониславы, чтобы навести порядок, я увидела, что из стопки белья в открытом ящике комода высунулся конверт с печатью Международного Красного Креста. Не раздумывая, я взяла его. Он был открыт, и внутри лежал какой-то листок с той же печатью. Я прочла несколько написанных там строчек и почувствовала удар в сердце: это был запрос, не живет ли в нашем доме девочка по имени Людмила Бочарова. Людмила – мое русское имя, а Бочаровы – фамилия моих настоящих родителей. Живы ли мои мама Анна и папа Александр, там написано не было. Там больше вообще ничего не было написано. И было непонятно, кто именно меня разыскивает. Но кто-то разыскивал. Этого мне было достаточно.

Я быстро положила письмо на место и вышла из комнаты. Когда вернулась домой мама Бронислава, я ничего ей не сказала. Я боялась, что она рассердится, а ссориться мне не хотелось. Достаточно было знать, что кто-то меня ищет, и надеяться, что мама Анна жива. Вечером, уже лежа в постели, я думала о ней и мечтала о том дне, когда смогу ее увидеть и обнять. Рано или поздно это должно случиться. Мне было всего четырнадцать лет, и, несмотря на богатый жизненный опыт прошлого, сил у меня хватало только на то, чтобы мечтать. Я не забывала, как многим обязана маме Брониславе, взявшей меня к себе в дом после лагеря. В этом доме мне было хорошо. Маленький городок Освенцим стал теперь моей семьей. Если я уйду отсюда, то куда мне идти? В Белоруссии мы жили в лесах. И если моя мама жива, то где она?

В школе нам рассказывали, что Белоруссия стала частью Советского Союза и ею руководит Сталин. Западную и Восточную Европу разделяет теперь «железный занавес». И проникнуть за него невозможно. Никто из тех, что находятся со стороны России, не могут попасть по другую его сторону, разве что тайком. Общение невозможно. Польша, которая после войны перешла от власти нацистов к