Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович

через ад. И вышла оттуда живой. Шнелле! Шнелле! Крики немцев весь день эхом отдавались у меня внутри. Только потом я пойму, что лагерь воздействовал на меня гораздо сильнее, чем я сама догадывалась. Это не означает, что из жертвы я превратилась в палача. Такого быть не могло. Просто слова палачей приросли ко мне, как вторая кожа. Они стали частью меня, хотела я этого или нет.

Единственное, что не приросло ко мне из лагерной жизни, так это злоупотребление властью. И учителя быстро это заметили. Приемная мама всегда давала мне с собой сладкую булочку. И если раньше я старалась быстрее все съесть и ни с кем не делиться, то теперь я делила лакомство на всех, кто хотел попробовать. Я узнала радость, которой не знала раньше: радость поделиться с друзьями. Может быть, этому, сама того не сознавая, научила меня мама. Если она находила какую-нибудь еду, то разу приносила мне, сама оставаясь голодной. Видимо, это сидело во мне, а в школе проявилось. Мама Бронислава была этим очень довольна, хотя и говорила мне: «Смотри сама не останься ни с чем».

В холодное время года я часто опаздывала в школу. Зимы в Польше бывают суровые. Выпадает много снега. А меня снег манил неудержимо. Прежде чем войти в школьную дверь, я взбегала на вершину небольшого холма возле школы. В этот момент мой портфель превращался в санки. Я много раз съезжала с холма к самому подножию и зачастую являлась в класс мокрая насквозь. По счастью, школьные учительницы, хоть и отличались строгостью, хорошо знали, что такое лагеря смерти, и были знакомы с моей историей. Поэтому они старались меня не ругать, а быстро раздеть и повесить мою одежду сушиться на печку. Они понимали мою непоседливость и старались с ней уживаться. Совсем как мама Бронислава.

Я была счастлива, что у меня тоже есть мама. В компании одноклассников я называла ее «мамочка», а ее мужа «папа». Он мне очень понравился. Но больше всего мне нравились моменты, когда он сажал меня на плечи и мы вместе шли гулять. А шли мы к реке. В чистейшей прозрачной воде рыбы было полно. Мы закидывали удочки и ждали. Как здорово, когда поплавок ныряет в воду и ты вытаскиваешь рыбку! Именно в такие беззаботные дни я ощущала себя в семье. Я никогда не забывала мою маму Анну, папу Александра и брата Михаля. Однако со временем они расплывались в памяти, а тоска душила все слабее.

С нами на речку всегда ходили и другие ребята, и мы целые дни проводили на воздухе. Освенцим довольно быстро стал для меня тем местом, где мне было хорошо. Моим домом. Случалось, что мама Бронислава шила одежду и раздаривала ее другим детям. Когда я это замечала, то очень ревновала.

* * *

Жизнь в послевоенном Освенциме неминуемо должна была свести счеты с двумя лагерями смерти: с Аушвицем, с одной стороны от города и с Биркенау – с другой. «Мой» лагерь, Биркенау, после освобождения остался на месте, и судьба его была расплывчата. Никто не знал, что с ним делать. Открытые ворота никто не охранял. В то время еще не возникла потребность сохранить его как память, как назидание потомкам. Зло было еще слишком близко, чтобы можно было его переварить и говорить о нем. И лагерь пока оставался, как был, со своими бараками, с колючей проволокой по периметру и с развалинами крематорских печей. Остались рельсы, возле которых депортированных разделяли на две шеренги: одна для смертников, другая для тех, кого пока оставляли в живых. Теперь в лагере было пусто и тихо, снег заносил протоптанные узниками и эсэсовцами тропинки. Если не считать разбитых печей крематория, панорама оставалась та же. Деревья и луга отделяли лагерь от Вислы, до которой мечтали дойти все узники. Для них она означала освобождение, избавление от немцев. Лагерь, это выпотрошенное чудовище, был все еще на месте.

Мой дядя, брат мамы Брониславы, владел участком земли возле Биркенау. Там у него стоял домик. Время от времени мы с ребятами приходили к нему. Перелезть через ограду в лагерь было минутным делом. Но вначале я не решалась. Издали был виден мой барак, где я провела столько жутких месяцев. Он меня притягивал и в то же время пугал. Пока я не услышала, что ребята зовут меня изнутри:

– Лидия, ну, ты идешь или нет?

Похоже, они успели хорошо изучить это место. Оказалось, что я была единственной девчонкой в Освенциме, кто ни разу после освобождения сюда не приходил. Для других это было место, где никто не мешал играть или прятаться, пока взрослые выносили все, что попадало под руку.

Я перелезла через проволоку и вошла. Ребята звали меня играть вместе с ними. Лагерь непреодолимо притягивал. И постепенно он стал и для меня близким и знакомым местом. Я облазила его вдоль и поперек. Заходила во все бараки, и в мой тоже. Прикасалась к рисункам, что оставляли на стенах дети. Носилась по коридорам, запрыгивала на нары, где раньше могла только сидеть неподвижно, раскачиваясь взад и вперед. Неприятное ощущение прошло быстро, и бараки меня больше не пугали. Особенно мне нравилось взбираться на сторожевые вышки и смотреть вниз, оглядывая все, как немецкие часовые.

Здесь было здорово играть в прятки. Надо сказать, что и тут я все время оказывалась в победителях. Я умудрялась спрятаться в таких местах, о которых никто не мог догадаться. Ведь все время, проведенное в лагере, я только и делала, что пряталась. Я нашла ту тропинку, по которой мама пробиралась ко мне в барак. Мне казалось, что я вижу юную Анну, которая делала все, чтобы я выжила. Иногда я забредала до самых печей. И до рельсов, где я видела дедушку, бабушку и Михаля в последний раз. А потом сразу возвращалась к ребятам. Слез у меня не было. Была только огромная жажда жить.

Конечно, я помнила зимние холода. Но сейчас было лето, и вокруг бараков росла трава и дикие цветы. Солнце отогрело землю. Казалось невероятным, чтобы здесь было столько света, чтобы так буйно расцвела жизнь. А природа просто взяла и безучастно отсекла все лишнее. Там, где стоял запах горелого мяса, она отвоевала свои территории и теперь властвовала безраздельно. Для ребят я стала кем-то вроде экскурсовода. Я объясняла им, кого содержали в бараках, для чего нужны были смотровые вышки, самая большая вышка у входа, рельсы, по которым прибывали грузовые поезда.