Ангелам здесь не место - Екатерина Островская

– Ты что вообще про него знаешь? Он мог притворяться недотепой, чтобы, когда надо, спланировать и провернуть все таким образом, что и придраться не к чему. Все привыкли считать его рохлей. Про него не только в последнюю очередь подумают, а совсем думать не будут. Вот смотри, какой мог быть расклад. Предварительно угнал машину, поставил во дворе ресторана. Зная маршрут движения автомобиля Крошина, подскочить к перекрестку, а потом вернуться в другой дворик, пересесть уже в свою машину, тоже заранее подготовленную, – дело нескольких минут. Кстати, угнанный «Шевроле» мы уже нашли. Внутри гильзы от «ПМ». Проверим Чашкина на частицы пороха на его коже и одежде, тогда и узнаем, он убийца или нет. А вообще, это высший класс для киллера – без водителя, который ждет в сменной машине. Всякое ведь может быть: вдруг двигатель не заведется или автомобиль какой-нибудь грузовик подопрет, что выехать нельзя.

– Артем-то что говорит?

– А ничего не говорит. Нет его дома, и мобильный отключен. Между прочим, ты помнишь предыдущее убийство? Ведь именно Чашкин был последним, кто видел живым начальника АХО. Симагин тогда предложил ему рюмочку…

Лара все же выскочила в коридор. А возвращаясь из буфетной с банкой кофе и коробкой торта в руках, увидела спешащего к своему кабинету Ломидзе. Поздоровалась с ним и, чтобы Петр Иванович не подумал, будто она собирается что-то праздновать, объяснила, что несет прокурорским перекусить. Председатель правления кивнул и попросил ее зайти к нему, когда освободится.

Когда Покровская вернулась в кабинет, Гущин уже собирался убегать. Все же на ходу, обжигаясь, следователь быстро осушил чашку кофе. Взявшись уже за ручку двери, сообщил: только что звонил в больницу и ему сказали – час назад умерла жена Крошина.

Перед Петром Ивановичем стояли бутылка «Хеннесси» и бокал, наполненный коньяком более чем наполовину. Ломидзе уже знал о смерти супруги начальника охраны.

– Самое поразительное, что еще неизвестно, кого хотели убить, – сказал он Ларе, когда та расположилась в глубоком кресле для особо почетных посетителей. – Дело в том, что Крошины возвращались в моей машине, а я с женой – в его. Мой водитель вчера, когда мы сидели в ресторане, купил поблизости какую-то гадость в качестве омывателя стекол и залил в бачок как раз перед тем, как мы вышли. В салоне стоял сильный метиловый запах, супруга отказалась туда садиться, и тогда Крошин предложил нам свою тачку. Так что целились, вполне может быть, вовсе не в него. Автомобиль с тонированными стеклами, на дворе ночь, кто в нем сидит, толком не видно…

– Но следователь сказал, что убийца заранее знал маршрут и поджидал возле перекрестка со стоп-линией.

– Как раз на том перекрестке наши маршруты разделялись: мне, как говорится, налево, Крошину направо. А что еще говорит ваш Гущин?

Лара задумалась, стоит или нет говорить, кого подозревает Владимир, но все же призналась:

– Следователю кажется, преступление каким-то образом связано с Чашкиным.

Как ни странно, Ломидзе нисколько не удивился. Спокойно кивнул и только потом спросил:

– Неужели Артем меня до такой степени ненавидит? Кстати, стрелять он умеет. Его дед был военным, у него имелся наградной пистолет, и мой бывший тесть учил Артема стрелять. Ладно, допустим, это сделал Артем. Но зачем? Ну, не нравился я ему, при чем здесь Бухович и Толя Крошин, не говоря уже о Симагине? И почему решил убивать именно сейчас, не сделал этого раньше?

– Скажите, Петр Иванович, а про будущую реорганизацию банка Чашкин знает?

– Нет. Да если бы и знал, все равно это не повод для покушений. Артем вполне мог ненавидеть меня за то, что я женился на его матери. Или за что-то другое. Может, вы не в курсе: его мать утонула, когда мы отдыхали на Канарах. Пошла на пляж, когда я остался в гостиничном баре поговорить с одним человеком, и в воде у нее случился сердечный приступ. Артем мог винить меня за то, что я не оказался рядом. Но его-то я не оставлял без внимания: оплачивал учебу, финансово помогал и ему, и его бабушке, моей бывшей теще.

– Я знаю, что Чашкин в юности писал стихи, мечтал стать литератором. А потом кто-то переубедил его. Не вы ли?

– Может быть. Пасынок бредил поэзией, вероятно, думал, что гениален. Знаете, как все вышло? Я приходил к нему, жившему у бабушки, в гости. Однажды Артем решил почитать свои стихи. Раз почитал, два… На третий я не выдержал, завел в ответ: «Ни креста, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»

– То есть вы стали читать стихи Бродского?

– Ну да, специально выучил. И до сих пор помню. «В деревне Бог не проживает по углам, как думают насмешники, а всюду. Он освящает кровлю и посуду и честно делит двери пополам…» Я понимал тогда, что жестоко так гнобить мальчика. Но кем бы Тема стал, если бы продолжал писать без признания и смысла? Еще начал бы пить от горя, от безответной любви к какой-нибудь дуре, от того, что его не понимают… И вот я читаю хорошие чужие стихи, а он даже не догадывался, что отчим может их знать. Потом говорю ему спокойно: «Гениальность в простоте. Вот если бы ты мог написать обыденными словами что-то, отчего сдавит сердце и выступят на глазах слезы, я бы первым тебя к себе прижал и заплакал бы над твоей строкой. Вот послушай еще: «И солнце наподобье колобка зайдет на удивление синичке на миг за кучевые облака для траура, а может, по привычке…» Ты так можешь?» Потом бывшая теща позвонила и сообщила, что у Артема после моего отъезда случилось нечто вроде истерики. Воплей не было, но он исступленно рвал листы с распечатками своих стихов.

– Может, юноша не поэтического признания добивался, а вашей любви?

– Вряд ли. Но даже если и так, действовать надо по-другому. Хочешь любви, так добивайся ее, а не стихи сочиняй. Мужчина должен быть мужчиной. Причем мужчине требуется от другого мужчины не любовь, а уважение. Кстати, я сразу прекрасно понял: Тема никогда не стал бы великим поэтом. Зато мог стать неплохим биржевиком. Артем ведь работал в брокерской конторе. И вот был один случай. Как-то стали дешеветь американские ценные бумаги, которые целый год до того устойчиво росли. Клиент Артема приказал ему срочно скупать их, а парень, наоборот, в течение часа все, что было на руках у того дурачка, спихнул и приобрел колл-опцион на золото. Тот клиент, крупный чиновник, чуть не лопнул от злости, даже прислал своих горилл, чтобы те брокера к нему притащили… Но еще до конца дня все изменилось, те бумаги не стали стоить и копейки, а чиновник вместо того, чтобы по собственной тупости разориться, стал вдвое богаче. Хорошо хоть хватило у него ума выдать Артему миллион премиальных.

– Миллион… чего? – уточнила Лара.

– Не рублей же.

– Если вы такого высокого мнения о финансовом таланте Чашкина, то почему не хотите, чтобы он занял место Буховича?

– Потому что хочу видеть на месте своего зама более достойного человека.

В дверь осторожно постучали. Створка приоткрылась, и в щель просунулась голова Оборкиной.

– Можно? – еле слышно прошептала Ада Семеновна.

Ломидзе махнул рукой, подзывая ее.

Главный бухгалтер едва приотворила дверь, протиснулась боком, словно кто-то в приемной мешал ей войти, посмотрела на Лару и медленно направилась к свободному креслу, переваливаясь и тяжело вздыхая, как будто каждый шаг давался ей с превеликим трудом. Опустилась на сиденье и опять же со вздохом откинулась на спинку.

– Пятьдесят граммов для поправки здоровья? – спросил Петр Иванович.

Оборкина кивнула и патетически произнесла:

– Какой ужас! – Затем подняла придвинутый ей бокал: – Ваше здоровье…

Выпила коньяк одним глотком, поморщилась, взяла с блюдечка дольку лимона, откусила и поморщилась снова.

Петр Иванович посмотрел на поставленный на стол пустой бокал и снова наполнил его уже без лишних вопросов.

– Ну и что теперь? – удрученно покачала головой Оборкина. – Ты не подскажешь, Петя?

Ада Семеновна назвала председателя правления так запросто, словно специально демонстрируя Ларе, что время церемоний прошло.

– Может, мне уволиться? – продолжила главбух. – Дольше проживу, а? Ты как считаешь? Вот Ларочку вместо себя оставлю. Я ее подготовила, сам знаешь.

Взгляд женщины упал на бокал с коньяком, рука потянулась к нему.

– Вот и прошла жизнь, а за спиной – ничего. Ничего хорошего. Нет радости. Кто ж знал, что жизнь такая короткая? У меня всего один день счастья и был за все мое существование. Это когда мы с первым мужем расписывались. Я так радовалась, так смеялась… Пока он мне рожу не начистил. А теперь вот проклятая жизнь меня мордует. Лупит, лупит… и ведь, боюсь, не отпустит. Поэтому у меня просьба ко всем вам: похороните меня на Северном кладбище рядом с моей мамой. Ничего другого для меня делать не надо. Только закопайте, и все.

– Хватит кривляться! – приказал Ломидзе.

– Как скажешь, – согласилась Оборкина и выпрямилась.