Манящая корона - Борис Алексеевич Давыдов

похожей на обычную налобную повязку, отчетливо виднелось круглое красное пятно. Это был отличительный знак одной из самых дерзких и удачливых шаек, державшей в страхе весь Кольруд и прилегающие окрестности.

– Банда «Белых повязок»… – прошептал кто-то, с невольным страхом уставившись на пленного.

– У-у-у, собачий сын! – с удивительным для своих лет и комплекции проворством метнулся к разбойнику, занося ногу для удара, пожилой толстяк в форме сотника графской стражи.

– Стоять, идиот! – заорал Хольг, бешено сверкнув глазами.

Ноги толстяка внезапно перестали его держать, будто в них растаяли кости, и он обмякшим мешком повис на руках Гумара.

Никогда граф не говорил с начальником своей стражи таким оскорбительным тоном, тем более в присутствии подчиненных. Никогда не позволял себе повышать голос, да в этом и не было необходимости: ему повиновались беспрекословно, стараясь не вызвать ни малейшего неудовольствия, причем не только за страх, но и за совесть, ибо граф Хольг в равной степени мог внушать людям и панический испуг, и искреннюю любовь, граничащую с обожанием.

Проявлять эмоции в публичном месте, на глазах посторонних, – удел низших сословий. Таково было правило дворянского этикета, которому он следовал неукоснительно. Теперь же его поведение свидетельствовало только об одном: граф не просто рассержен, он разъярен, взбешен до безумия! Святые угодники, что будет… Да ведь головы покатятся…

– Простите, ваше сиятельство! – всхлипывающим голосом залепетал сотник, уже не думая, как позорно он выглядит в глазах собственных стражников. – Боги свидетели, просто не вытерпел, не смог вынести, что какая-то мразь залезла в вашу усадьбу… Умоляю, не гневайтесь на старика за преданность…

– Замолчите сейчас же! И выпрямитесь, перестаньте висеть на стражнике!

Теперь граф не кричал, он произнес эти слова достаточно спокойным голосом, но сотник отдал бы все на свете, чтобы господин продолжал бушевать, бранился и даже ударил его. Потому что этот спокойный голос был гораздо страшнее минувшей вспышки гнева: настолько ясно слышался в нем приговор.

– Кто это такой? – спросил Хольг, указывая на человека в грязно-зеленой куртке, связанного по рукам и ногам, который неподвижно лежал под деревом.

– Не могу знать, ва…ваше сиятельство… – чуть ворочая окостеневшим от ужаса и позора языком, выговорил сотник. – Ра… разбойник… судя по… по повязке…

– Как он сюда попал?

– Не могу знать… Перелез через стену… – сделав немалое усилие, толстяк, каким-то чудом еще не лишившийся чувств, договорил: – Наверное…

– А как же он смог подобраться к стене, минуя забор из проволоки?

– Не могу…

– Довольно! Не желаю слышать никаких «не могу знать»! Я вас для того и держу на службе, плачу хорошее жалованье, чтобы вы знали! И чтобы никакая, говоря вашими словами, мразь не смогла забраться в мою усадьбу. Именно в этом, и только в этом должна была заключаться ваша преданность! А бить ногами оглушенного и связанного пленника – такой преданности мне не нужно, благодарю покорно.

После небольшой паузы граф резко, отрывисто спросил:

– Как могло случиться, что караульные не заметили лазутчика?

– Не могу… Ой, простите старого дурака, ваше сиятельство, чуть не вырвалось… Да я с них, мерзавцев, шкуру спущу, будут знать, как исполнять службу…

– Я заметил его, ваше сиятельство, – внезапно произнес Гумар.

Снова раздался общий изумленный выдох.

– Ты?! – опешил Хольг.

– Так точно. Он перебежал через дорогу и спрятался в яме под кустом, думая, что я его не вижу.

– Но почему… Милостивые боги, отчего ты сразу не поднял тревогу?!

– Тогда он мог бы убежать, ваше сиятельство, ведь проход еще не был затянут проволокой, а этот негодяй очень ловкий и проворный.

– Да, пожалуй, – кивнул Хольг, признавая правоту стражника. – Но когда его затянули, почему ты продолжал молчать? Ведь ему уже негде было скрыться…

– А я скажу, почему он молчал! – раздался вдруг визгливый, пронзительный голос сотника, почуявшего, что надо использовать подвернувшийся шанс отвести от себя гнев господина, сколь бы ничтожным он ни был. – Я все скажу, ваше сиятельство! Он выслуживался, сукин сын! Решил сам, в одиночку, выследить лазутчика, задержать и вам представить: вот, мол, какой я молодец, о благе вашем пекусь, глаз не смыкаю, а все остальные ронга медного не стоят! Он о своей выгоде думал, не о вашей безопасности! А если бы не выследил, если бы упустил, что тогда?!

– Я бы не упустил! – спокойно и уверенно ответил Гумар, окинув начальника взглядом, полным такого ледяного презрения, что более совестливый человек, встретившись с ним, по меньшей мере смутился бы.

– Ах, конечно же! Ты ведь у нас самый умный…

– Похоже, он действительно умнее вас, – прервал вопли толстяка граф. – И не смейте больше открывать рот, пока я не разрешу, понятно? Продолжай, Гумар!

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Я заметил его самым краешком глаза, он ведь у меня наметанный, как у всякого охотника-промысловика…

– Так ты что, прежде был охотником? Хотя это неважно… Говори дальше!

– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, это как раз очень даже важно.

Граф, не привыкший, чтобы люди низших сословий ему противоречили, остолбенел от изумления, а стражники, толпившиеся вокруг, – от испуга.

– Если бы на вышке был не я, ваше сиятельство, – невозмутимо продолжал Гумар, или не обратив внимания на то, какой эффект произвели его дерзкие слова, или попросту не считавший их таковыми, – не миновать бы вам большой беды. Любой другой его бы не заметил. У него были сообщники, мужчина и совсем молодая девушка, переодетая парнем, они устроили драку в стороне от ворот. Хотели, чтобы я отвлекся, а он – стражник ткнул пальцем в сторону пленного – тем временем проскочил бы под самым носом и укрылся в яме. И им это почти удалось: очень уж я не люблю черной ругани, даже от мужиков слушать неприятно, а когда женщины ругаются или, того хуже, молоденькие девушки… А девчонка такое загнула, что не всякая бумага выдержит, на камне высекать надо! Обернулся к ней, кричу, чтобы заткнулась, и тут самым краем глаза вижу: этот красавец прыгает через изгородь и летит к яме, что твой олень, за которым волки гонятся…

– С-сука! – открыв глаза, прошипел пойманный лазутчик, вложив в это короткое слово всю свою бессильную ненависть.

– Ожил наконец-то! – усмехнулся Хольг, стряхнув оцепенение, вызванное дерзостью стражника. В глубине души он понимал, что Гумар был прав. – Ну, говори, негодяй, зачем ты сюда забрался, кто тебя послал?

Трюкач, презрительно сплюнув, подробно и четко сообщил, куда, по его мнению, следует сиятельному графу идти со своими вопросами, кому их задать и чем потом заняться.

Вздох ужаса вырвался из десятков глоток.

Бешеная злоба вновь обуяла Хольга, глаза заволокла мутно-кровавая пелена, а рука метнулась к висевшему