Сполошный колокол - Владислав Бахревский

Слушал князь Василий Петрович и помалкивал: попал как кур во щи. Не на воеводство приехал, а в тюрьму.

Донат, охранявший со своим десятком воеводу, спросил у Собакина:

– А где нам теперь быть?

Собакин не ответил.

Донат повернулся ко Львову, но князя опередил Гаврила:

– Ступайте домой, ребятушки. Отдохните. Когда нужда будет, мы вас кликнем.

Донат поглядел на красных от бешенства, но вдруг таких молчаливых воевод и сделал выбор.

– По домам! – приказал он стрельцам, а сам поехал к Максиму Яге.

Максим Яга встретил его сурово.

Он привел Доната на крутой заснеженный берег Великой и, повернув лицом ко Пскову, приказал:

– Смотри!

В синем небе сияли золотые головы церквей! Их было множество. Словно сели на верхушки заснеженного каменного леса золотые птицы.

Солнце клонилось на закат, и снега вокруг Пскова лежали чистые, розовые, как нетронутые пеленки для новорожденного ребенка. А дальше двумя горбатыми орлиными крыльями подступали к городу сизые вековечные леса.

– Что ты видишь? – спросил Максим Яга.

Донат вздрогнул: вот так же спрашивал его дядя в первый день свободы. Донат был гордый малый, он не глянул в глаза старому стрельцу, чтоб уловить в них стариковское желание и сказать то, чего хотели слышать.

– Я вижу большую землю, – ответил Донат, – и сказочный город на этой земле.

– Скоро сказка кончится, – торжественно и печально сказал Максим Яга. – Скоро город-сказка станет вновь городом-воином.

Донат просиял:

– На нас идут враги? Быть войне?

– Война – это не радость, сынок. Война – это горе. Будут палить пушки, и Псков, страдая от голода, будет задыхаться в пожарах.

Старик говорил правду, но Доната не пугали слова о трудностях. Он жаждал настоящего дела. А единственно стоящим делом он считал бой.

– Отец, скажи, откуда напасть – поляки, шведы, немцы?

– Нет, сынок, война идет с востока.

– С востока? Но на востоке Новгород.

– И Москва.

– Москва?

Лицо у Доната сморщилось, будто его уже проткнули пикой. Этого он не мог себе представить – воевать с Москвой. С царем, которому он служит. С той единственной землей, куда стремился отец, бросив процветающее дело.

– Приехал в монастырь чернец Пахомий. Он ездил в Москву проведать тайно, как Москва примет челобитчиков Пскова и как она ответит.

– Ответ Москвы – война?

– Государь собирает войско… Сынок, я хотел потихоньку-помаленьку передавать тебе тайны владения оружием. Но дни войны близки, а потому я сегодня покажу тебе два заветных моих секрета…

И Донат вдруг подумал про себя, вспоминая пана Гулыгу: нежный теленок двух маток сосет.

Один прием у Доната никак не получался, а другим он овладел сразу же. Выждав момент, нужно было шагнуть к противнику под его вооруженную саблей руку и следующими двумя маленькими шажками оказаться у противника за спиной, самое удивительное, старый Максим Яга оказался подвижным, как угорь.

Разучив прием, друзья отправились в монастырь. Зашли в палату, где стоял ларец с казной. При казне – стрелец, в дверях – другой. Вот и вся охрана. Максим Яга сменил караульщиков и пригласил Доната в трапезную отобедать. Есть молодому стрельцу не хотелось. Распрощался. Занятия отвлекли, но стоило остаться одному, сворой набросились его вопросы, и был среди них неумолимый: «Неужто саблю придется в русской обагрить крови?»

Мелькнула мысль: «Уйду в монахи!»

Дал шпоры коню. Засвистал морозный ветер. «Все к черту! Будь что будет! Я люблю, и нет важнее дела под солнцем». Проскакал с версту. Рванул повод на себя. Конь встал.

– Как же так? – спросил Донат вслух. – Почему я должен драться с русскими?

Заметался. У кого спросить совета? У Максима Яги? Но Максим просил быть подальше от псковских дел, а сегодня показал тайный удар. Верит, что Донат в битве с Москвой будет на стороне Пскова… Склонить голову у Пани на груди? Но она шпионка Ордина-Нащокина. Она полячка. Ей ли не повеселиться, когда русские будут бить русских?

Вспомнил старичка, с которым сидел в тюрьме. Этот вразумил бы, но где он теперь? Донат, занятый своей бедой, даже имени его не спросил, а тот и не сказал.

Сошел с коня.

– Ты, что ли, мне ответишь, бессловесная тварь?

Ярость нахлынула, как ливень. Держал коня за узду и бил его кулаком по морде.

«За что? – кричала в нем совесть. – За что бьешь невинную тварь?»

Прыгнув в седло, кровавя узду, бешено крутился на одном месте, гнал коня в сугробы и наконец упал головою на гриву и расплакался.

Во Псков Донат приехал спокойный. В нем даже мать не углядела бы перемены, да и что углядишь, когда трещина разорвала надвое душу.

Странный урок

Донат привел коня в конюшню. И никак не мог расстаться с ним. Ухаживал, как за больным. Гладил, вычесывал, кормил с рук.

В конюшне было тепло. Пахло сеном, ремнями.

Конь принимал ласки настороженно, но вдруг положил голову Донату на плечо, и тот понял – прощен.

Обрадовался. И – к Пани!

Взволновать любимую нежданным появлением. Есть ли радость большая? Донат бесшумно снял оружие. У самой двери его остановили голоса. Говорил мужчина! Ревность – как розга по лицу. Но голос-то Гулыги.

Донат перевел дух, взялся за ручку двери и услышал, как пан Гулыга сказал:

– Пора использовать мальчишку. Нужно узнать, что за человек новый староста Гаврила Демидов. Можно ли его купить. Князь Вишневецкий недоволен. Наступает решительный момент, а мы сидим сложа руки.

– Так ли уж сложа, – сказала Пани.

– Теперь другое время! – прикрикнул пан Гулыга. – У Москвы нет денег и нет войска. Все нам на руку. Восстали Псков и Новгород. Самое время поднять Речь Посполитую. Поводом к выступлению должна стать просьба Пскова о помощи. Со шведами договоримся.

– Шведы воевать не будут.

– Но и не помешают. У них есть счеты с Москвой: выкуп за перебежчиков не выплачен, над послом надругались. Со шведами мы поладим. Пусть они вступят в города, возьмут, если пожелают, Новгород. А нам… Ты, наверное, и не представляешь, что нужно нам от московского царя. Дружбы! И пусть он у нас запросит помощи. Мы ему поможем, требуя в ответ, чтоб он ударил на Хмельницкого.

– Сети! – вырвалось у Доната. – Всюду сети!

Дверь мгновенно распахнулась. Перед стрельцом стоял разъяренный пан Гулыга. Пани вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Я шел к любимой и пришел к любимой! – нелепо закричал Донат в лицо Гулыги, схватил его за грудки, выкинул из комнаты и захлопнул дверь.

Дверь тут же вновь открылась, в руках у пана Гулыги обнаженная сабля.

– Я не отдам ее тебе, – сказал Донат ему так спокойно, что пан Гулыга опешил. То ли щенок ничего не слышал, то ли он влюбленный болван, и ничего больше.

Пани пришла в себя:

– Донат, глупенький, неужели ты меня ревнуешь? Пан Гулыга наш верный друг. Защитник нашей любви. И наконец, если бы не пан Гулыга, на что бы мы жили? Мой брат уехал надолго. И он, конечно, не вернется в город бунтовщиков.

– Ах, деньги! Деньги сейчас будут.

Донат прошел мимо Гулыги в свою комнату. Вскрыл пояс и достал два талера.

Пан Гулыга вопросительно смотрел на Пани. Она приложила палец к губам:

– Он ничего не понял. Он ревнивец, и только.

И вспомнила, как стояла перед Ординым-Нащокиным, а Донат, не понимавший польского, говорил по-польски. Гулыга пропустил слова Пани мимо ушей, но подумал о том, что парень только по крови русский. Сам-то швед. Купец, а у купцов родина там, где деньги.

Вошел Донат, положил на стол два талера. Пани рассмеялась:

– Милый! Донат! Как ты наивен! Два талера огромные деньги, но – для стрельца.

– Так я и есть стрелец!

– Обедать, судари! – Пани хлопнула в ладоши. – Вы голодны, оттого и сердиты.

За обедом дьявол толкнул Доната подразнить пана Гулыгу:

– Сегодня видел я – воин стоит на страже перед сундуком с деньгами. Смешно.

– Смешно? – переспросил пан Гулыга.

– Смешно! Воин перед сундуком с ничтожными деньгами.

– С ничтожными? А сколько их?

– Двадцать тысяч.

– Ах, это все те же двадцать злополучных тысяч!

– Двадцать тысяч, – мечтательно сказала Пани. – На эти деньги я б могла купить у разорившегося польского магната дворец его потомственный. И никогда забот уже не знать… Но, господа! Вы еще не помирились. Протяните друг другу руки и забудьте происшествие.

– Я готов! – сказал пан Гулыга.

– Прошу меня простить, – сказал ему Донат и подал руку первым.

Лицо у него было красное, вспотевшее.

«Глупый ревнивец!» – усмехнулся пан Гулыга.

Донат знал, что он покраснел, и благодарил Бога за свои нахально пылающие щеки: поверят, что стыдится вспышки ревности.

Выпили вина.

– Неужто, – спросил пан Гулыга, – у такой казны в охране всего один стрелец?

– У сундука один. Еще один – снаружи у дверей.

– Не много, – сказала Пани задумчиво.