Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано

как ее охватило огнем. Напротив, Анджелика обвинила хозяина Одоардо, передавая своими словами то, что было сказано жертвой. Впоследствии и муж Маргериты сообщил, что общественное мнение возлагает вину на одного из них, и именно на этом основании слухов и сплетен полиция сочла необходимым более детальное расследование.

Некоторые сомнения внушает, в частности, одна подробность: несмотря на то что заглавие подшивки документов дела, открытого по поводу смерти Маргериты против Одоардо, содержит и имя Кипренского, указание «не привлекался» согласуется с ее содержимым, из которого следует, что художник ни разу не был допрошен ни в качестве обвиняемого, ни в качестве свидетеля. Это обстоятельство можно объяснять по-разному, но безусловно не тем, что Кипренский в это время отлучился из Рима, как это утверждает Иордан190. Даже если не принимать во внимание того, что факт отлучки Кипренского никак не отмечен ни в одном из изученных нами документов, в том числе и не относящихся к этому делу, следует признать, что такая отлучка должна была оставить в судебном деле какой-то след: если бы он не явился к допросу, он был бы обвинен заочно и строго осужден по его возвращении в Папскую область.

Вполне возможно, что представители власти имели достаточные, пусть и не зафиксированные, основания для того, чтобы не привлекать художника к следствию – и это представляется довольно странным в свете обвинений жертвы и неблагоприятных для него показаний отдельных свидетелей. С некоторой осторожностью можно также предположить, что за Кипренского заступилось некое значительное лицо. Хотя русский художник и жил в Риме всего полтора года, он уже был знаком с людьми масштаба Кановы и Ж.-Б. Викара, а, по свидетельству Мазуччи, его по-дружески посещали «почтенные люди». И несмотря на то что Кипренский был чем-то вроде отщепенца – художником, иностранцем и иноверцем, – нигде не сказано, что на его причастность к делу посмотрели сквозь пальцы. Впрочем, дело это подпадало под категорию общественного скандала, и подобная снисходительность по отношению к художнику была бы чрезмерной, несмотря даже на то, что жертвой несчастья стала женщина сомнительной репутации.

В этой связи нелишне уточнить, что в Риме в начале XIX века свидетельства соседей о добропорядочности женщины нередко бывали спровоцированы предрассудками дискриминационного характера. Как это отмечено специалистами,

Подозрения соседей питались подсматриванием и подслушиванием. Репутация складывалась из различного рода косвенных фактов, которые повторялись более или менее часто, смотря по тому, была ли обсуждаемая персона мужчиной или женщиной191.

В сущности, поскольку женщину скомпрометировать было проще, дурная репутация Маргериты могла быть основана столько же на ее реальных супружеских изменах, сколько на преувеличениях или злословии глупцов.

Возвращаясь к факту непривлечения Кипренского к следствию, заметим напоследок, что ему есть еще одно весьма вероятное объяснение: мы не можем пренебречь соображением о том, что это явилось результатом нежелания спровоцировать дипломатический конфликт с Россией, поскольку после Венского конгресса официальное российское присутствие при Святом Престоле было восстановлено лишь за год до прискорбного происшествия, и сам факт наличия дипломатических отношений был призван продемонстрировать прочные связи между двумя государствами.

Несмотря на то что мы не располагаем никакими автобиографическими данными об этом периоде жизни Кипренского, некоторые детали, извлеченные из свидетельств современников, представляются важными: за три месяца до трагических событий уже упоминавшийся ранее Пьетро Деликати в письме к Н. М. Лонгинову от 15 января сообщал, что художник

<…> трудится неустанно, так что и римские, и живущие здесь иностранные художники, невзирая на естественную зависть, не могут не давать ему справедливость и не хвалить его: <…> Кипренский своим талантом и добрым поведением делает честь своему Отечеству192.

Известно еще одно письмо Деликати к Лонгинову, относящееся к началу апреля 1818 года193, где Деликати упоминает о Кипренском, ни слова не говоря о несчастном случае, и даже если его дата не уполномочивает на далеко идущие выводы, все же симптоматично то, что Деликати никогда не писал Лонгинову об инциденте в сохранившихся письмах.

Далее заметим, что 23 июля (ст. ст.) 1818 года – следовательно, сравнительно вскоре после смерти Маргериты – Петербургская Академия художеств подготовила рекомендательные письма для художников, посылаемых для усовершенствования в Италию (III: 380, IV: 672–673). Среди адресатов, наряду с полномочным министром А. Я. Италинским, А. Кановой194 и Ф. М. Матвеевым, фигурировал также и Кипренский: это подтверждает, что художник все еще пользовался полным доверием в России.

Из уже цитированного письма А. Н. Оленина к К. Н. Батюшкову от ноября 1818 года мы узнаем, что президент Академии поручил пенсионерам передать его письмо Кипренскому:

Любезному Оресту Адам[овичу] Кипренскому я не пишу, потому что писал недавно с посланными пенсионерами Академии и следственно буду ожидать его ответа. <…> Уведомьте же, как он там живет, как я нетерпеливо желаю его здесь видеть195.

В ответном письме из Рима от февраля 1819 года Батюшков писал: «[Кипренский] делает честь России поведением и кистью: в нем-то надежда наша!»196 Все это доказывает, что уважение, которым пользовался Кипренский, не стало меньше; отсюда следует, что инцидент с Маргеритой или не стал известен в России – потому что, если русские власти были бы о нем осведомлены и в случае оправданности подозрений, это несомненно имело бы последствия – или, что более вероятно, члены русской колонии в Риме сочли художника совершенно непричастным к этому делу.

И более того – если Кипренский, как сообщают Иордан и Гальберг, действительно был так расстроен обвинениями злоязычных соседей, поскольку трагедия произошла под крышей его дома, то по какой причине он продолжал жить на Виа Сант-Исидоро еще три с половиной года? Не было ли в этом случае разумнее поискать квартиру в другом районе? Трудно поверить в то, что Мазуччи потерпел бы в качестве жильца человека, подозреваемого в убийстве. С другой стороны, если Иордан верно передал объяснение, данное этому инциденту самим Кипренским в 1830‐х, зачем художнику понадобилось преувеличивать подробности в утверждении, что Одоардо умер от сифилиса и что только поэтому он сам не был оправдан? Кроме того, что болезнь слуги была обыкновенной гонореей, которая очень редко заканчивается летальным исходом, мы точно знаем, что обвиняемый оставался жив и невредим до конца июля, то есть через четыре месяца после трагедии. Потом его следы теряются, но все-таки дело было закрыто, и даже если Кипренский, не имея больше сведений об Одоардо, считал его умершим, это никак не могло изменить того, что художник был оправдан следствием.

Но если