Афинский яд - Маргарет Дуди

— Скажи лучше: он сам мул, — сказал голос рядом со мной. — Я его узнал. Я протестую, этих рабов нельзя так продавать! Я знаю, кто они!

А я знал его — ибо то был Эргокл, курносый человечек с гривой каштановых волос. Гражданин, ввязавшийся в драку с Ортобулом и бросивший ему вызов в суде. Эргокл, для которого смерть ненавистного соперника Ортобула стала большой удачей.

Эргокл был недоволен, его глазки злобно перебегали с одного из собравшихся на другого.

— Я знаю, кому принадлежала эта кучка уродливых слуг. Я протестую! Это несправедливо! Я заявляю, что это возмутительно несправедливо! Это слуги Ортобула! Семья покойного, видно, распродает часть своих рабов. Но они обязаны выставить всю партию сразу, заранее оповестив афинян о торгах! А они вместо этого потихоньку избавляются от дрянного товара, а хороший придерживают. Я считаю, это нечестно. Где остальные рабы? Ну-ка отвечайте!

— Господа, не нужно кипятиться, — сказал аукционист. — Члены этой несчастной семьи имеют право продавать все, что пожелают. Критон предоставил мне все бумаги. Сам Ортобул собирался продать этих рабов незадолго до своей безвременной кончины.

— Чистая правда, — поддержал его другой гражданин. — Ортобул договорился с женой, что продаст своих слуг и возьмет в дом ее рабов. Очевидно, это намерение решили осуществить.

— Скверное намерение! — стоял на своем Эргокл. — Строго говоря, незаконное. А теперь, когда Ортобул мертв, и вовсе преступное. Это нужно немедленно прекратить. Семья должна выставить всех рабов в один день — всех до единого, объявив о торгах заранее и составив перечень товара. А они пытаются распродать рабов маленькими партиями. Не покупайте их, у вас могут возникнуть неприятности с законом. — Он повернулся к толпе. — Если вы все же намерены кого-то купить, подумайте хорошенько, — посоветовал коротышка. — Помните: любого из них могут вызвать на допрос в связи с убийством Ортобула, а значит — подвергнуть пытке! Близится суд. Прежде, чем выкладывать деньги, прикиньте, сколько истязаний сможет выдержать приглянувшийся вам раб и выживет ли он вообще?

Эти слова произвели впечатление. Ряды потенциальных покупателей мгновенно поредели.

— Вы не много теряете, — продолжал Эргокл. — Сегодняшний товар так уродлив — впору молоку скиснуть. Это худшие рабы Ортобула, когда же нам покажут лучших?

— Ты имеешь в виду Мариллу? — спросил я.

Я не собирался ничего говорить — слова сами сорвались с языка, будто обретя собственную волю. И сразу стало понятно, что я совершил большую ошибку.

— А твое-то какое дело, молодой человек? — окрысился Эргокл. — Стоит здесь, а сам не наскребет денег даже на ночной горшок! Что ты знаешь об этом?

— Я не хотел никого обидеть, — промямлил я.

— Однако, — сказал Аристогейтон, подходя к нам и со свойственной ему властной прямотой вмешиваясь в разговор, — слова этого юноши разумны. Может, Стефан, сын Никиарха, и принадлежит к обедневшему роду, но говорит лишь то, что думают все. Должно быть, всем очевидно, о Эргокл, что ты желаешь приобрести сикилийку Мариллу, рабыню Ортобула. Эту красавицу, из-за которой ты устроил неподобающую драку. Потакая капризам отвергнутого Эроса, ты ценишь то, что достойно презрения. Такие низменные желания не к лицу высокородному гражданину Афин. Не пристало нам терять голову из-за всякой швали. Имей гордость и держись подальше от чужеземок и простолюдинок.

— О, почему бы тебе не написать об этом трактат? — грубо огрызнулся Эргокл. — Да, я желаю знать, где прекрасная Марилла и когда ее выставят на торги. И, — с этими словами он сунул в ладонь аукциониста серебряную монетку, — я щедро вознагражу того, кто мне скажет.

— Ну что ж, — мягко и почтительно произнес аукционист. — Если кто-то из вас, господа, ищет любимую невольницу Ортобула, единственное, что ему остается, — это навестить Филина.

— Он купил ее? Не может быть!

— Я не имею к этому никакого отношения, господин. И ничего не знаю. Я лишь слышу, о чем говорят. А говорят, что Филин купил прекрасную рабыню, а также фригийца-привратника лично у Критона, в обход публичных торгов.

Эргокл выглядел так, словно он вот-вот лопнет от злости. Его лицо, опухшее и красное, стало похоже на свеклу.

— Неслыханно! — завопил он. — Дрянной, неблагодарный мальчишка! Как мог он на такое согласиться? Когда все Афины знают, что я заплатил за нее половину суммы! Им это с рук не сойдет!

Эргокл плевался, словно человек, тонущий в волнах. Слюна, скапливаясь в уголках его рта, так и брызгала при каждом слове.

— Спокойно, приятель! Не сходи с ума из-за шлюхи, — нетерпеливо проговорил Аристогейтон. — Мужчине больше к липу спартанская сдержанность. Это чрезмерное увлечение женщинами ослабляет афинский дух. — Аристогейтон повернулся к нам. — Вы видите его, афиняне? — Оратор в алом плаще умолк, показывая пальцем на Эргокла, словно тот явился на Агору исключительно затем, чтобы проиллюстрировать его наглядный урок. — Этот человек позволяет своему увлечению, своим животным инстинктам возобладать над мужественностью!

И суровый Аристогейтон посмотрел на меня, словно приглашая поддержать его справедливые упреки. В тот же момент я поймал взгляд Эргокла, полный неожиданной злобы. Вероятно, мой образ и оскорбительные слова мудреца Аристогейтона слились в его сознании, и я понял, что Эргокл едва ли когда-нибудь воспылает ко мне большой любовью.

— У меня и в мыслях не было поссорить двух столь благородных господ, — пробормотал я. — К тому же, как вы правильно заметили, стесненные средства не позволяют мне приобрести этих рабов, а посему не буду терять время.

И я трусливо ретировался. Конечно, даже после безумств минувшей ночи у меня оставалось немало серебра. Его вполне хватило бы на покупку одного раба. Но я предпочитал держаться подальше от бывших слуг злополучного Ортобула.

Вынужденная связь с семьей этого человека и так казалась мне слишком обременительной, а приближающийся суд — грозным и неизбежным.

Я силился представить, на что будет похоже мое появление в суде, и наивно полагал, что не имею других поводов для тревоги. (Какое глубокое заблуждение! Судьба неустанно преподносит нам сюрпризы.) На следующий день после безуспешной попытки приобрести раба я почувствовал себя гораздо лучше. Я избегал вина, и голова моя была ясной. Стоял прохладный день, озаренный робкой улыбкой осеннего солнца. Неторопливо гуляя по Агоре, я остановился, чтобы почитать объявления возле памятника Героям, как вдруг заметил, что вся площадь охвачена необыкновенным волнением. Из уст в уста передавали какое-то известие. Вдалеке собралась целая толпа, но, несмотря на расстояние, до меня доносились крики и удивленные возгласы. Скоро от этой толпы отделился какой-то человек — ему, видимо, не терпелось пересказать услышанное другу, медлившему, как и я, возле досок для объявлений.

— Что произошло? — спросил я, дерзко влезая со своим вопросом, едва человек успел к нам подойти, но он, горя желанием поделиться свежими новостями, и бровью не повел.

— Поразительно! Манфий и Эвфий обвиняют прекрасную Фрину в святотатстве! Но на самом деле обвинение исходит от Аристогейтона.

— В святотатстве! — вскричал его друг, оборачиваясь. — Фрину? Как это? В каком еще святотатстве?

— Я не верю, — встрял в разговор какой-то зевака. — Возможно, она забыла или спутала слова молитвы или пропустила какое-нибудь шествие…

— Нет, — сказал сплетник. — Говорю вам: это серьезнейшее обвинение. Причем в письменном виде — в длинной графе расписано все до мельчайших деталей.

— Деталей чего? — осведомился я с презрением, смешанным с любопытством. Странно, но я еще не понял, что это за детали, а между тем, мне-то они были отлично известны.

— Что ж, — начал сплетник, радуясь возможности развить тему, а собравшаяся вокруг небольшая толпа поднимала его в собственных глазах. — Что ж, однажды ночью прекрасная гетера пришла в дом Трифены. Вы наверняка знаете, что это содержательница дорогого борделя. И вот там, глубокой ночью, окруженная толпой хмельных гуляк, Фрина посмела глумиться над Элевсинскими мистериями!

— Нет! — хором воскликнули несколько человек.

— Да. Именно. Если верить графе, она выдавала себя за Деметру и Кору, произнесла речь от лица Деметры, надев на голову венок из пшеничных колосьев, а после изобразила, что пьет священный цицейон.

— О, нет! Неужели это правда?

— Да. Более того, ей предъявлено обвинение в святотатстве за попытку ввести в Афины нового, чужеземного бога. Некое странное существо, именуемое «бог равенства». А еще она устроила факельное шествие в честь этого нового бога, Исодета.

— Ничего себе, — с ужасом выдохнул мужчина постарше. — Тогда ее ждет смертный приговор.