«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г. - Марина Саввиных

Он живо откликнулся и во главе уже знакомых нам московских талантов подошел ко мне.

— Норильск по-прежнему закрыт, — сообщил он. — И крайком комсомола пока что командировал нас сюда.

Праздник прошел лучше не нужно. Молодые московские дарования не выступали. Широко распахнув глаза, они слушали старинные песни маковского сельского хора. А питомицы Александры Николаевны пели и пели, и казалось, их песням не будет конца. Разве не о таком праздничном концерте мечтали голосистые сельские певуньи?

Ой, да ты, землица знаменитая!Кровушкой казачьею умытая, ой!

Казалось, это пела сама Россия. И москвичи доставали откуда-то чистые нотные листы и торопливо набрасывали на них никому не известные в столице русские песни.

Затем молодые дарования были расхвачены и разведены по дворам. Больше слушали, чем пели. А на следующее утро встретивший меня дубина решительно сказал:

— И зачем нам лететь в Норильск? Да мы здесь не только попоем, а еще и сделаем необыкновенные записи! Мы увидели нашу древнюю Россию в её потрясающей первозданности. Спасибо вам за добрый совет, дорогие коллеги!

А ты, Анатолий Иванович, говоришь, где, дескать, она есть, настоящая Русь. Тут она и есть, живая и неподвластная времени, — с удовлетворением сказал Игнатий Дмитриевич, когда мы прощались с Маковском.

И он был прав.

Викинг

Рассказ об этом человеке можно было бы начать с описания его кабинета. Как и почему и кто сюда попал, и, главное — за что? И на что уповал и надеялся, уходя отсюда? И почему вышел и как? Я знаю ответ на эти и другие вопросы и, тем не менее, роюсь в далеком прошлом в поисках истины. Она мне нужна, как воздух. Без неё не могу спокойно работать и жить.

Я буду последовательным и все изложу по порядку, начиная с прощального вечера в красноярском ресторане «Север». У собкоров, с легкой моей руки, был заведен обычай принимать новичков в наше, собкоровское, братство. По существу, тебя уже приняли в газету — редактор отдал приказ, но ты еще не можешь считать себя равным среди равных. Тебе придется пройти через полушутливый и полусерьезный обряд посвящения в собкоры. Почти как избрание патриарха всея Руси или папы Римского. На этом священнодействии непременно присутствовали редактор и его заместитель, а также вечный страдалец за правое дело Кеша Цвейтов, муж широко известной в городе несчастной пьяницы Клавы. Кеша был журналистом от Бога, на ходу разбрасывал интереснейшие идеи, однако не пользовался доверием власть имущих — он был поповичем. Не Алешей, как в русских былинах, а только Кешей, что накладывало на него невероятно большие и сложные обязанности. Почти об этом говорил Пушкин: есть вещи несовместные — гений и злодейство. Касаемо Кеши сия мысль звучала примерно так: журналистика и вера в Бога. Уж куда как несовместимыми были в далекие пятидесятые годы эти всеобъемлющие понятия!

Не помню, кого мы посвящали в братство в тот раз. Помню лишь, что застолье, как обычно, началось где-то в обеденное время. Местные поезда на все направления уходили вечером и наша изрядно подвыпившая братия должна была успеть именно на них. Задерживаться в Красноярске на сутки было преступно: на полях края начиналась массовая уборка хлебов, перед которой нас и вызывали в редакцию для накачки.

Очередное посвящение прошло нормально, без каких-то эксцессов. Мы оккупировали несколько сдвинутых воедино столов. Новому собкору задавали множество вопросов, а еще больше было выпито рюмок за его здоровье. Билеты на поезда у нас были куплены заранее, поэтому пропивалась под чистую вся имеющаяся в карманах наличность.

Но был заведен социально справедливый порядок. На опохмелку уносились отсюда бутылки водки, которые покупались на деньги непьющих собкоров. Таких у нас было двое и они исправно платили положенный им ясак.

Короче говоря, торжественный вечер закончился мирно. В поезде мы долго не могли уснуть. Возбужденные зеленым змием, говорили о насущных собкоровских проблемах, читали приходившие на память стихи. Тихо проводили в Ачинске собкора Ильментьева и в нашем купе осталось нас трое, все до Абакана. С откупной водкой поступили честно — её оставили назавтра.

Проснулся я не то от ошеломляющего звона, не то от грохота. Саша Фурдык по-прежнемуспал — он глуховат на оба уха. Но что это? Афоня Шадрин, пытаясь открыть двери купе, вдребезги разбил дверное зеркало. Осколки поблескивали повсюду: на полу, на одеялах и даже на всклоченной голове Фурдыка.

Это происшествие усмирило Афонин пыл. Он стоял перед дверью весь обвисший, потерянный, не зная, на что решиться дальше. А в замке уже щелкал ключ проводника:

— Что там у вас?!

Дверь откатилась и мы увидели бешеные глаза незнакомого нам пассажира, одетого в полосатую махровую пижаму Он пытался плечом отодвинуть проводника и влететь в наше купе:

— Безобразники! Хулиганы! Они не давали мне спать всю ночь! Я — Фархутдинов!

— И хрен с тобой, что ты Фархутдинов! — резонно заметил только что проснувшийся Фурдык.

— Я — уполномоченный Совета Министров!

— Всё сказал? Ну, тогда помолчи! — крикнул я. — Мы сами себе короли и министры!

Вызвали милицию. Уполномоченный предъявил свои документы. И у нас сразу же конфисковали весь жидкий ясак, да еще потребовали паспорта и переписали наши адреса. И в вонючей ментовке Абакана мы пробыли несколько часов, пока не рассчитались с железной дорогой за причиненный ей ущерб. Моей Валентине пришлось срочно раскошелиться, чтобы выкупить оптом нас троих.

Однако дело не кончилось только на этом. По заявлению уполномоченного, нашу теплую компанию пригласили в Красноярск на ковер в краевом комитете партии.

Кажется, вот и пришла пора рассказать кое-что о служебном кабинете заведующего отделом пропаганды и агитации, в который нас завели. Он ничего особенного не представлял: кабинет как кабинет. Огромный, в полкомнаты, стол, два кресла и несколько стульев для посетителей. И более ничего, если не считать листка бумаги на столе и тут же графина с водой.

Но сам человек — вот это да! Увидишь и ахнешь! Рослый блондин с красивым лицом скандинавского типа. Одним словом, современный викинг, как ни крути. Этот не будет играть с нами в кошки — мышки! Это тебе даже не уполномоченный Фархутдинов!

И всё-таки мы приняли дерзкий вызов судьбы. Сейчас уже трудно вспомнить, кто что говорил, но смысл нашей короткой беседы был примерно такой:

— Ну, как дела? — живо спросил он.

Мы переглянулись и недвусмысленно пожали плечами: а никак.

— Поняли, что вас вызвали не упражняться в остроумии?

С нашей стороны последовал сдержанный нервный смех. Так иногда бывает в трудно разрешимых ситуациях. Ну что еще мы могли поделать? Виноваты, потревожили государственного человека. И после некоторой паузы:

— Извините, Василий Павлович. Мы больше не будем. Просим у вас снисхождения к нашим неосмысленным поступкам.

— Просите? Это уже хорошо. Идите работать!

И не сказав больше ни слова, выставил нас из своего кабинета.

Разговор, как видите, был короткий и рассчитанный не на истеричных барышень, а на нормальных мужиков. И за ним стояла общая откровенная неприязнь к нашему соседу по купе Фархутдинову. Нашел же из-за чего жаловаться в крайком партии!

Василий Павлович знал, что сказать нам. Не поругал, но и не похвалил нашу братию. И было нетрудно понять, что он этим своим поступком как бы нарушил установившуюся тогда традицию выговоров и разносов по каждому поводу. По существу, выступил против основополагающего принципа партийного руководства — панического страха, на котором держался весь советский строй.

Вскоре Василия Павловича избрали секретарем крайкома по идеологии. Он ни на йоту не изменил своего отношения к людям. Это нравилось далеко не всем партийным чиновникам. И первый секретарь крайкома строго предупредил его:

— Не разводи демократию.

Бесспорно, Павлов был весь соткан из того лучшего, что может принести революция. Справедливость — прежде всего. Поэтому он презирал низкопоклонство перед вышестоящими и, говоря всё тем же языком Пушкина, милость к падшим призывал. До Красноярска Василий Павлович работал первым секретарем Омского горкома комсомола. Знавший его в то время строитель Владимир Князюк рассказывал мне, что Павлов был любимцем молодежи, ему верили, считая совместную с ним работу за высокую для себя честь.

И как тут не вспомнишь выстраданные стихи Евгения Евтушенко:

Когда румяный комсомольский вождьНа нас, поэтов, кулаком грохочетИ хочет наши души мять, как воск,И вылепить своё подобье хочет,Его слова, Есенин, не страшны,Но трудно быть от этого веселым.И мне не хочется, поверь, задрав штаны,Бежать вослед за этим комсомолом!

Это не о Павлове, а о ком-то другом, о его антиподе. А Павлов стал моим другом на всю жизнь. Мы часто встречались с ним, он нежно относился к моей семье. И то, что я говорю сейчас, не однажды было обсуждено в семейных беседах. По каким-то вопросам мы сходились во мнениях, по каким-то — нет. Уж слишком рисковал он тогдашним своим положением!