Преступники и преступления с древности до наших дней. Гангстеры, разбойники, бандиты - Дмитрий Мамичев

Гонец, посланный Слейдом, поскакал к ней с вестью об аресте мужа. Не медля ни минуты, она вскочила в седло и со всей энергией, удесятеренной любовью и отчаянием, на которую способно было ее сильное тело и пылкая душа, она гнала своего скакуна по неровной каменистой дороге все двенадцать миль, отделявшие ее от предмета ее беззаветной страсти.

В это время несколько человек, вызвавшиеся сделать необходимые приготовления, уже закончили свою работу в овраге, по дну которого протекал ручей. Пониже каменного здания, где помешалась лавка Пфаута и Рассела, был загон для скота с высокими крепкими столбами ворот. На них положили перекладину, привязали веревку, а помостом служил яшик из-под галантереи. Сюда и привели Слейда под охраной — такого многочисленного и блестяще вооруженного отряда еше не знавала территория Монтана.

Несчастный смертник так ослабел от слез, жалоб и причитаний, что едва держался на ногах. Оч горестно восклицал: «Боже мой! Боже мой! Неужели я должен умереть? Жена, жена моя!»

Когда команда добровольцев возвращалась из овражка, к ним подошли друзья Слейда — почтенные и добропорядочные граждане, члены комитета виджилантов, но лично питавшие к Слейду теплые чувства. Узнав о смертном приговоре, один из них, человек отнюдь не мягкосердечный, достал носовой платок и отошел в сторону, плача, как ребенок. Слейд все еше слезно просил свидания с женой, и трудно было отказать ему в его просьбе; однако это все же пришлось сделать, ибо ее присутствие, ее мольбы и уговоры, несомненно, привели бы к попытке спасти Слейда, а значит, к неизбежному кровопролитию. Несколько видных граждан, за которыми послали, пришли к Слейду, чтобы поддержать его в последние минуты его жизни и один из них (судья Лэвис) обратился с краткой речью к толпе; но говорил он так тихо, что слышали его только те, кто стоял рядом с ним. Один из друзей Слейда, исчерпав всю силу убеждения, на какую был способен, скинул с себя сюртук и объявил, что прежде, чем повесить Слейда, им придется убить его. Мгновенно сотня ружей нацелилась на него, и он, повернувшись, бросился бежать; однако его заставили воротиться, надеть сюртук и дать обещание впредь вести себя посмирнее.

Почти никто из видных граждан Вирджинии не пожелал присутствовать при казни, хотя очень многие примкнули к рядам конвоя, когда Слейда арестовали. Все скорбели о том, что суровая необходимость потребовала столь жесткой кары.

Все было готово для казни, прозвучала команда: «Выполняйте свой долг», — и ящик выхватили из-под ног осужденного; смерть наступила почти мгновенно.

Веревку перерезали, тело доставили в Вирджиния-отель. Не успели его положить в затемненной комнате, как несчастная спутница жизни покойного примчалась на взмыленном коне и узнала, что все кончено и что она стала вдовой. Ее безутешное горе, ее душераздираюшие крики с жестокой ясностью показали, сколь глубокую привязанность она питала к своему покойному мужу, и немало времени прошло, прежде чем она опомнилась и овладела собой.

Есть одна совершенно непонятная черта в характере головорезов — во всяком случае, она кажется непонятной, — а именно: подлинный головорез обладает великолепной отвагой, и вместе с тем он готов на любую подлость по отношению к своему врагу; свободный, с оружием в руках, он сражается против сонма врагов до тех пор, пока пули не изрешетят его, а с петлей на шее, со связанными за спиной руками он молит о пошаде и плачет, как малый ребенок. Слова дешевы, и ничего не стоит назвать Слейда трусом (всех осужденных на казнь, которые не храбрятся перед смертью, легкомысленные люди не задумываясь называют трусами), и, когда мы читаем про Слейда, что «он так ослабел от слез, жалоб и причитаний, что едва держался на ногах», презрительное слово напрашивается само собой; однако Слейд неоднократно бросал вызов целым разбойничьим шайкам в Скалистых горах, убивая их предводителей и рядовых членов, и ни разу не убоялся их мести, ни разу не бежал и не прятался, поэтому Слейд, несомненно, был человек огромного мужества, ни один трус не осмелился бы на это. С другой стороны, нередки случаи, когда люди, известные своей трусостью, люди с мелкой душонкой и притом жестокие, грубые, опустившиеся, недрогнувшим голосом говорили свое слово перед казнью и взлетали в вечность с удивительным спокойствием, что, казалось, свидетельствовало об их незаурядном мужестве; принимая во внимание низкий уровень развития таких субъектов, мы вправе предположить, что дело здесь не в силе духа. А если для того, чтобы бестрепетно идти на казнь, требуется не сила духа — то что же? Какого качества недоставало Слейду, этому смельчаку, этому жестокому, отчаянному головорезу с изысканными манерами джентльмена, который любезно предупреждал каждого из своих самых беспощадных врагов, что непременно убьет его, когда и где бы им ни случилось встретиться? Думается мне, что над этой загадкой стоит поломать голову.

Марк Твен. Налегке (Воспоминания). Собр. соч. в 8 т. — М.: Правда, 1980, т.2

Шайка разбойников-душителей в Петербурге

Это была целая, хорошо организованная шайка, с целью грабежа избиравшая своими жертвами преимущественно извозчиков.

Наглые, энергичные, смелые разбойники навели на столицу панику.

Операции их начались с 1855 года.

В конце этого года на Волхонской дороге был поднят труп мужчины, задушенного веревочной петлей. По расследованию оказалось, что это был крестьянин Семизоров из села Кузьминского, что он ехал домой, был по дороге кем-то задушен, после чего у него взяли лошадь, телегу и деньги.

Убийство страшное, но не обратившее бы на себя особого внимания, если бы следом за ним, на той же самой Волхонской дороге, не совершилось точно такого же характера другое убийство.

На этот раз был задушен крестьянин деревни Коколовой, Иван Кокко, причем у него взяты были лошадь с санями.

Затем страшные преступники как будто переселились в город Кронштадт и там, друг за другом, также удушением веревочной петлей, были убиты и ограблены крестьянин Ковин и жена квартирмейстера Аксинья Капитонова.

Становилось как-то не по себе при рассказах об этих страхах, а тут вдруг убийство, также удушением, легкового извозчика Федора Иванова с ограблением и уже снова в Петрограде, на погорелых местах Измайловского полка.

В то время местность Измайловского и Семеновского полков была мрачна и пустынна, и случаи грабежей и насилий бывали там нередки, но, собственно говоря, бывать в тех местах не являлось надобности, так как жили там преимущественно трущобные обыватели и разная голь.

После же огромного пожара погорелые места Измайловского полка, особенно ночью, казались страшными, как заброшенные кладбища.

Следом за извозчиком Ивановым близ Скотопригонного двора был найден другой труп также задушенного и ограбленного извозчика.

Как сейчас помню впечатление паники среди жителей столицы, а особенно среди извозчиков.

Нас же угнетало чувство бессилия.

Я[41] был тогда еще маленьким человеком — помощником надзирателя при Нарвской части.

У нас в части, во время присутствия, только и было разговоров, что об этих происшествиях.

Пристав следственных дел, некий Прач, толстый, краснолицый, с рыжими усами, самоуверенно говорил:

— Небось, откроем! У меня есть такие люди, которые ищут, и сам я гляжу в оба!

Но он больше глядел в оба… кармана мирных жителей своей части.

Другое дело был Келчевский.

Он был стряпчим по полицейским делам той же Нарвской части и проявлял незаурядную энергию, особенно в ведении следствия. Совершивший преступление уже не мог открутиться от него, настолько он был ловок, умен и находчив.

С ним мы подолгу беседовали о таинственных убийцах.

Как он, так и я не сомневались, что в ряде этих убийств принимает участие не один и не два человека, а целая шайка.

Одновременно с этими убийствами в Петрограде наводила немалый страх и шайка грабителей (это все было в 1855 г.), члены которой грабили неосторожных пешеходов в темных закоулках и на окраинах.

Конец 1856 года и начало 1857 можно было назвать буквально ужасными. За два месяца полиция подобрала одиннадцать тел, голых, замерзших, со страшными веревками на шее!

Это были все легковые извозчики или случайно запоздавшие пешеходы.

Не проходило утра, чтобы за ночь не объявилось совершенное удушение или на погорелых местах Измайловского полка, или на берегу Таракановки, Обводного канала, или на Семеновском плацу.

Из одиннадцати подобранных тел девять удалось оживить благодаря своевременной медицинской помощи, и рассказы этих оживленных, по-моему, страшнее всяких придуманных рождественских рассказов.

— Наняли меня, — рассказывал извозчик, — два каких-то не то мешанина, не то купца на Рижский прешпект, рядились за 30 коп., и я повез. Они песни поют. Только въехали мы это с Седьмой роты на погорелые места, они вдруг и притихли. Я поглядел: они что-то шепчутся. Страх меня забрал. Вспомнил я про убийцев и замер. Кругом ни души, темень. Я и завернул было коня назад. А они: куда? стой! Я по лошади. Вдруг — хлясть! мне на шею петля и назад меня тянут, а в спину коленом кто-то уперся. Тут я и память потерял…