Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

В следующем году, пожалуйста, вспомните это письмо и поблагодарите меня. А пока что я благодарю вас за то удовольствие, которое вы доставили мне и, я так понимаю, всем в округе тем, что посетили нас в этом году».

Завершив письмо своей официальной, размашистой и угловатой подписью, Перкинс добавил постскриптум. Он писал, что ему всегда нравилось выражение Вергилия «Dea incessu patuit», что значит «И она предстала перед ним богиней», как это сделала Венера перед Энеем. «Я никогда не понимал значения этой фразы, до того момента, как вы вошли в мой холл той ночью».

«Положа руку на сердце, нельзя сказать, что Макс Перкинс в меня влюбился. В конце концов, мы оба были детьми эпохи королевы Виктории: мы встретились в то время, когда улыбка, посланная из дальнего конца комнаты, значила примерно столько же, сколько сейчас двое детей на заднем сиденье машины. Я думаю, ближе всего к истине был Эндрю Тернбулл, назвавший это чувство “настоящей дружбой”», – сказала Элизабет Леммон пятьдесят лет спустя.

Такое определение, признанное и мисс Леммон, и биографом Тернбуллом, несомненно, попало в цель, но все же было неполным. Перкинс испытывал к ней куда более глубокое чувство, «золотую любовь», которую Элизабет скромно отказывалась признавать. Он обожал ее. Она стала для него оазисом тепла и понимания в его все более усложняющемся браке.

Атавистические устремления Макса снова оказались на распутье и теперь влекли его в поистине уникальное любовное увлечение – увлечение редактора-янки. Он увлекся Элизабет Леммон, но со всей строгостью удерживал себя от начала каких-либо отношений с ней. Когда она была рядом, он пребывал в состоянии величайшего покоя и в то же время делал все возможное, чтобы она оставалась недосягаемой. В конце концов он свел общение до переписки.

Они переписывались двадцать пять лет. Это была самая продолжительная личная переписка в его жизни. В моменты радости и печали, но чаще всего вследствие одиночества или когда он чувствовал себя опустошенным, изливал на бумагу самые милые мысли, постоянно выражая благодарность Элизабет за то, что она стала для него не просто вдохновением, а почти что божественным созданием. Между их письмами мог протянуться год, или же три письма могли быть посланы в течение месяца, но сама переписка оставалась неизменной. Элизабет сохранила все его письма, и именно они – единственный дневник, который Макс оставил после себя. Ее ответы не сохранились, если не считать нескольких страниц.

«И слава богу. Я не сказала ничего, что заслуживало бы сохранения», – сказала мисс Леммон спустя десятилетия.

Максу не требовалось от нее ничего, кроме мимолетного ответа, который подтвердил бы, что она все еще там, неизменна и постоянна. Когда его семейная жизнь казалась ему пустой или рабочая обстановка становилась слишком беспокойной, письма к Элизабет были самым простым, легким и непорочным удовольствием в его жизни. И за весь двадцатипятилетний период их дружбы Макс навестил ее в Миддлбурге всего дважды.

Через несколько недель после их встречи в 1922 году мисс Леммон пригласила Перкинсов провести вместе неформальный уикенд в Велбурне. Она упоминала в письме мятные коктейли, поло и любительские конные выступления. Луиза ответила ей:

«Ваше приглашение заставило бы Макса поломать самого себя, особенно если учесть, что ему бы пришлось, как вы пишите, постоянно носить кроссовки».

Она также упомянула, что ее приглашение – «слишком большой соблазн для ее мужа отказаться на день от работы в издательстве, так как все честные сотрудники трудятся даже по субботам, поэтому Макс, к большому сожалению, вынужден отклонить приглашение».

Она отправилась туда одна. В двадцатых числах мая в Плейнфилде было все еще не очень жарко, но Луиза выехала в Вирджинию, захватив лишь летнюю одежду, и даже не подозревала, насколько холодно там, куда она отправляется. Зеленые холмы Северной Вирджинии показались ей самым величественным лошадиным краем, который она когда-либо видела, а имение Леммонов – воистину прекрасным. Длинный серпантин дороги в Велбурн бежал мимо неухоженных лужаек и высоких деревьев прямо к входной двери, в которую когда-то давно входили такие гости, как, например, Джеб Стюарт.[73] Простые линии и колонны перед домом делали его похожим на уменьшенную копию горы Вернон. От центрального здания особняка разлетались изящные одноэтажные крылья. Велбурн был построен в 1821 году, и в комнатах все еще висели дореволюционные портреты членов семьи. Из воздушной веранды открывался вид на разросшийся сад на заднем дворе. Когда-то пушечное ядро янки проделало дыру в одном из окон теплицы, и, несмотря на то что оно было заменено еще в 1865 году, его до сих пор называли «новым».

Луиза Перкинс мерзла в своей легкой летней одежде, но все же чувствовала себя очень комфортно в этом великолепном доме в компании мисс Леммон и ее семьи. Когда мать Элизабет спросила гостью, как там поживает мистер Перкинс, Луиза ответила:

– Очарован Элизабет.

Луизе очень понравилась хозяйка дома. Элизабет начала проявлять интерес к оккультным наукам и порекомендовала Луизе предсказателя будущего – консультанта, живущего чуть севернее.

Когда Луиза вернулась в Плейнфилд, она прожужжала Максу все уши историями о Велбурне. После этого он еще больше расстроился оттого, что не смог вырваться, но, с другой стороны, был очень этому рад. Благодаря рассказам жены Велбурн превратился для него в загадочное королевство, одно из тех, которые лучше посещать только в фантазиях.

В конце мая 1924 года Луиза отправилась вместе с друзьями в круиз по Карибскому морю. Макс снова не смог присоединиться к ней из-за работы с новым автором – Дугласом Саутхоллом Фриманом. Фриман имел докторскую степень по истории университета Хопкинса[74] и работал редактором в ричмондском «News Leader». Его страстью была история Конфедерации – он издавал военную переписку Роберта И. Ли и Джефферсона Дэвиса. В 1914 году Scribners подписало с ним контракт на создание короткой биографии Роберта Ли, над которой он работал вместе с Эдвардом Л. Берлингеймом. Прошло около десяти лет, но книга так и не появилась. Берлингейм умер, и Перкинс, всю жизнь интересовавшийся Гражданской войной, решил помочь автору. В 1924 году Фриман написал своему новому редактору:

«Основная проблема, связанная с моим Ли, заключается в том, что я долго ждал возможности взглянуть на финальную версию его документов, хранящихся в Мемориальном институте Конфедерации. Было бы нечестно, да и нежелательно публиковать книгу о его жизни до того, как я смог бы поработать с этими документами. Было бы глупо сдаваться в печать, когда последний сборник материалов, связанных с Ли, уже почти попал мне в руки». Бумаги должны были вернуться немедленно, но Фриман попросил еще об одной длинной отсрочке, прежде чем смог выполнить все требования контракта. Мысль о том, чтобы вместить весь материал в сто тысяч слов, как того требовали Скрайбнеры, просто ошеломляла автора. В течение всех девяти лет работы над рукописью Берлингейм всегда проявлял терпение в отношении Фримана.

«Хочется верить, что я выполняю роль манто на ваших плечах», – писал автор Перкинсу. Макс проявлял нечто большее, чем просто терпение. У редактора был план, согласно которому он должен был отложить выход работы доктора Фирмана еще на десять лет, но при этом обеспечить ей место в веках. Перкинс предложил создать полную биографию генерала Ли – без ограничений во времени и объеме.

В мае 1924 года Макс отправился в Вирджинию, чтобы обсудить проект с автором. По пути ему пришла в голову мысль навестить Элизабет Леммон. В Ричмонде он разузнал, как попасть в Миддлбург. Но уже спустя несколько часов понял, что не сможет к ней вырваться. Макс застрял по делам в Ричмонде вместе с Фриманом, исследуя город, описание которого должно было лечь в основу труда. Это было за десять с чем-то лет до того, как Фриман продемонстрировал Максу законченную рукопись своей монументальной работы.

Однако письмо, которое он получил от Элизабет Леммон после своего возвращения в Нью-Йорк, вынудило его пожалеть, что он не повидал ее, пока был в Вирджинии. Она упоминала новую стрижку, которая придала ей совершенно новый облик, а также говорила о растущем интересе к астрологии, который также можно было добавить к общим «изменениям». Макса взволновала одна лишь мысль о том, что Элизабет может как-то отличаться от того образа, который запомнился ему с момента их первой встречи. Он ответил ей:

«Не могу представить себе перемену, которая не сделала бы вас по крайней мере “настолько же прекрасной”. Могла ли новая Элизабет утратить божественность, которая, в числе прочих качеств, так отличала ее от остальных женщин, нетерпеливых, беспокойных и суетливых? И если да, то лучше мне не видеть ее вовсе, чем увидеть и навсегда потерять ту Элизабет, которую я знал и которая, по крайней мере, до сих пор жива в моей памяти. И все же вы заставляете меня жалеть, что я не рискнул вырваться к вам из Ричмонда. Я опасался въехать на ту часть Вирджинии и увидеть, что граница с Новой Англией всего лишь гранитная плита».