Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

«Он, вне всякого сомнения, был одним из самых красивых мужчин, каких мне когда-либо доводилось встречать: блеск темно-голубых глаз в обрамлении ресниц пленил своей незабываемостью». Фицджеральд перефразировал описание внешности юноши из рассказа «Отпущение грехов». Теперь, переделывая роман, Фицджеральд снова обратился к портрету Гэтсби и превратил простое наблюдение в главное впечатление, производимое персонажем:

«Его улыбка была более чем понимающей. Такую улыбку, полную неиссякаемой ободряющей силы, можно встретить всего четыре, ну пять раз в жизни. В ту секунду в его лице отразился весь мир, а затем он сосредоточился на вас, убежденный в вашей исключительности. Он понимал вас настолько, насколько бы вы хотели быть понятым, верил так, как вы бы верили в самого себя, и как будто убеждал вас в том, что вы производите то самое впечатление, которое и хотели произвести. Но затем улыбка исчезла, и я понял, что смотрю на элегантного хлыща, на год или два старше тридцати, чья тщательно отполированная, изысканная речь просто не могла не показаться абсурдной».

Фицджеральд менял отрывок об улыбке Гэтсби несколько раз, пока она не стала доминирующей чертой его внешности и характерным отличием персонажа. Автор творчески отозвался на все предложения Перкинса. Как и просил редактор, Фицджеральд убрал кусок, посвященный прошлому Гэтсби, и рассеял эту информацию маленькими отрывками по первым главам. Также, прислушавшись к замечанию Перкинса, автор сделал предполагаемую учебу Гэтсби в Оксфорде главным предметом дискуссии, и когда тема его достижений всплывает, его загадка все больше приближается к разоблачению. Под впечатлением от сказанного Перкинсом, Скотт сотворил маленькое чудо – еще одну «привычку» Гэтсби. В оригинальной рукописи Гэтсби использовал обращение «старик», «старина» и множество других выразительных слов. Фицджеральд сократил перечень до одного, которое понравилось Перкинсу больше всего и повторялось дюжину раз. Автор превратил его в лейтмотив всего произведения. Это выражение было таким манерным, что во время сцены в отеле «Плаза» спровоцировало Тома Бьюкенена на несдержанное:

– Что это за словечко, «старина», вы все время повторяете? Где вы его подцепили?

Фицджеральд проделал огромную работу над тем, что Перкинс считал наиболее важным, – описанием источников дохода Гэтсби. Три разговора на эту тему были добавлены в пятую главу, а чуть позже в книге, после смерти Гэтсби, звучит телефонный звонок от его делового партнера по имени Слейгл по поводу каких-то операций с ложными облигациями.

Одним из способов, благодаря которым Фицджеральд несколько усилил вялую конфронтацию в отеле «Плаза», было обвинение касательно связей Гэтсби, что Том Бьюкенен выяснил с помощью частного сыщика.

– Я выяснил, что представляют из себя эти ваши «аптеки»! – выпалил он, повернувшись к нам. – Он и этот его бандит Вулшем выкупили около сотни аптек здесь и в Чикаго и продавали там спирт из-под полы! Это один из его маленьких трюков! Я почуял в нем бутлегера еще в нашу первую встречу и не ошибся!

До Перкинса никто в Scribners не редактировал рукописи так смело и заинтересованно, как Макс редактировал рукописи Фицджеральда. Некоторые из старых редакторов считали такую практику сомнительной. Им нравился Макс и его умения, но они далеко не всегда понимали его. Он отличался от остальных как в мелочах, так и в серьезных вопросах. Например, услыхав о его просьбе о специальной кафедре для работы немало сотрудников удивленно подняли брови. Эта кафедра была высокой, широкой, со специально обработанной поверхностью, за которой Макс мог работать стоя. Он объяснял это тем, что раз уж не может проводить достаточно много времени на улице, занимаясь спортом, то может, по крайней мере, не проводить так много времени сидя. И, проходя мимо его кабинета, люди часто могли заметить, как он стоит за кафедрой, погрузившись в чтение очередной рукописи, с одной ногой, согнутой в колене поверх другой, словно фламинго.

Понадобилось немало времени, чтобы старшие редакторы смогли оценить высоты, которых Макс достиг с помощью этой самой кафедры. Или, по крайней мере, оценить значимость найденных им авторов. Фицджеральд был самым дерзким и пылким из всех, и некоторых особенно напыщенных сотрудников возмущало то, каким штормом он ворвался в их оплот консерватизма и приличного вкуса.

Памятным стал день, когда Браунелл вышел из своего кабинета и заявил, обращаясь к коллегам:

– Позвольте я прочитаю вам нечто прекрасное!

И громко и с чувством зачитал две страницы из «Гэтсби». Сам Фицджеральд никогда не сомневался в ценности помощи Макса. Впервые после провала «Овоща» он написал редактору, что всегда верил, будто «является превосходным писателем… и что именно его прекрасные письма позволяли ему не потерять веру в себя».

Несколько лет спустя он отметил:

«Я переписывал “Гэтсби” три раза до того, как Макс сказал мне кое-что [еще до того, как он прислал ему на отзыв черновик], а потом я просто сел и написал нечто, чем смог гордиться».

В этом он признался одному из друзей Макса – пожалуй, самому важному из его друзей, не связанных с работой, – женщине по имени Элизабет Леммон.

Они познакомились весной 1922 года. Элизабет Леммон была на восемь лет младше Макса и отличалась от всех женщин, которых он когда-либо встречал. Она была воплощением его романтизированного девятнадцатым веком представления о женщине. Элизабет происходила из большой семьи, корни которой уходили в Вирджинию и Балтимор. Будучи младшей из восьми сестер, она не была ни изнеженной, ни капризной. Открытый душевный смех оживлял ее манеры врожденной аристократки. Она чувствовала себя одинаково комфортно и в обществе в Балтиморе, и в окружении семьи в их поместье Велбурн в Миддлбурге, штат Вирджиния. А еще она любила читать. В школе познакомилась с девочкой по имени Уоллис Ворфилд.[72]

«Уолли всегда “обожала” старших девочек и ходила за нами буквально как тень. Это было до того, как она решила, что хочет выйти замуж за короля», – вспоминала Элизабет.

Мисс Леммон дебютировала в Балтиморе, где стала известна как «вторая лучшая танцовщица» города. Девушка готовилась к карьере в опере и тренировала голос. Мать разрешила ей брать уроки пения, но при условии, что она никогда не будет выступать на публике. Впоследствии она обучала пению и танцам в престижной школе «Фокскрофт» в Миддлбурге. А в год, когда встретила Макса, была управляющей бейсбольной команды Вирджинии «Аппервиль».

Каждую весну мисс Леммон отправлялась на север, чтобы навестить друзей и родных в Плейнфилде, Нью-Джерси, а также посетить несколько концертов в Нью-Йорке. Во время своего путешествия в апреле 1922 года она встретила Макса и Луизу Перкинс. И перед тем как вернуться домой, однажды вечером зашла к ним попрощаться.

Максу всегда нравились блондинки. Он находил их исключительно женственными. И когда Элизабет Леммон в сером платье, оттеняющем золотистые кудри, шагнула в холл его дома, Макс был сражен. Тот вечер был наполнен теплом их беседы, хотя в основном они говорили об авторах, с которыми Максу приходилось работать. Она была образованной, но не сильно подкованной литературно. Обаятельной, но не требовательной. Луиза была уверена, что в ту ночь Макс снова влюбился, но не считала, что ей это как-то угрожает. Пыл Макса был похож на пыл героев древнегреческих мифов или жар романтической поэзии. Эта любовь была духовной, а не физической. Все, чего он хотел от Элизабет, – это возвести ее на пьедестал.

Мисс Леммон оставила после себя полупустую кремовую пачку «Pera» – нежных турецких сигарет, которые ей очень нравились. Когда Макс нашел их, тут же сел и написал письмо, начав его с ошибки в ее же имени:

«Дорогая мисс Лимон!

Когда после Вашего ухода я нашел забытые сигареты, захотел сохранить их на память. Но потом понял, что мне не нужно напоминание. Я вспомнил, как Вы говорили, что хотите бросить курить, потому что сигареты этой марки больше не выпускают. И я подумал, что должен спасти вас от чувства горькой утраты, которое будет возникать всякий раз, когда вы не сможете закурить. Если это принесет вам облегчение – у вас всегда будут еще две сигареты. Если вы уже бросили и чувствуете себя так, как чувствовал и я, то надеюсь, что этот перерыв пробудит в вас чувство особой признательности, если с моей стороны это не слишком – надеяться на нее. Вкратце: эти сигареты дали мне шанс сказать вам что-нибудь, просто так и без особого повода. По правде говоря, я испытываю святой ужас от мысли, что вы посчитали меня достаточно малодушным, чтобы обидеться на то, что вы “не выносите моего вида”. Надеюсь, что это не так.