Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Татьяна Вяземская

Хюррем могла рассказать мужу и об этом, но не стала. В конце концов, если он султан – у него должны быть свои «уши» в гареме, а добивать сейчас и так поверженную валиде было бы просто подло.

– Ты обижена? – Он взял ее за руку и провел большим пальцем по ладони. Всякий раз, когда он так делал, у нее слабели коленки, но сейчас она не поддастся.

– Будет ли исполнена моя просьба?

Сулейман, кажется, обиделся. Он ведь ясно сказал: любое ее желание. А уж тем более в том случае, когда дело идет о счастье его сестер.

– Я могу идти?

– У тебя дела? – Когда он так саркастически усмехался, можно было по-настоящему испугаться. В такие моменты он становился похожим на своего отца, чей портрет тайком показал ей однажды (ведь ислам запрещает изображать людей, что, правда, не помешало такому ревнителю веры, как Селим Грозный, позировать неизвестному художнику), хотя обычно сходства между отцом и сыном было немного.

– Я хочу навестить валиде. Нет, на глаза я ей показываться не стану, просто хочу, чтобы… чтобы за ней был надлежащий уход.

Кажется, ей снова удалось удивить его. Ну а чему тут, собственно, удивляться? Лекарь валиде явно не посещал, а если и посетил, то вряд ли что-то смог определить по руке – большего обитательницам гаремов посторонним мужчинам показывать не полагалось.

Да даже если бы и осматривал. Ну, поставил бы диагноз: удар. Ну, может, кровь пустил бы – насколько она помнила из книг, это был в те времена самый распространенный способ лечения чуть ли не всех болезней. Да и что в те времена можно было сделать при инсульте? Ничего. Разве только – обеспечить надлежащий уход, проследить, чтобы пролежни не появились…

– Подожди, я еще хотел посоветоваться с тобой. Кого лучше сделать главным евнухом?

«Ибрагима», – хотела ответить она, но сдержалась. В конце концов, испытываемая ею к «ближайшему другу» мужа неприязнь была какого-то почти метафизического свойства и уж точно не являлась причиной желать человеку кастрации, тем более – взрослому мужчине, который ее явно не перенес бы.

– Ты доверяешь главе белых евнухов?

Этим вопросом она мужа уже не удивила – шокировала.

– Но ведь в гареме всегда были только черные евнухи! Такова традиция!

– Ну, во-первых, не всегда. А во-вторых – разве ты не повелитель почти половины мира? Почему бы тебе не начать устанавливать собственные традиции?

Он опустил голову. Задумался, надо полагать. Думай, думай… Может, еще до чего-нибудь додумаешься.

– А за кого выдать замуж сестер, как думаешь?

– Мой повелитель, титул хасеки – это просто слово. Я практически не покидаю своих комнат, я ничего не знаю, кроме пеленок, кормлений да детских болезней. Я не знаю приближенных повелителя, поэтому я не могу дать совета.

Теперь он поднял глаза и посмотрел прямо на нее:

– Но ведь о махинациях… кизляр-агаси ты знала!

Ага, все-таки махинации кизляр-агаси, а не валиде! Учтем.

– О том, что задумала моя мать…

– Я просто догадалась. Это было несложно – я просто сопоставила факты. А в случае с твоими… с женихами для твоих сестер мне нечего сопоставлять – я не знаю ни о ком ничего.

– А как ты думаешь, может, нам породниться с Ибрагимом?

Нам – это кому? В каком смысле он это сказал? Ему и Ибрагиму? Или «нам с тобой» – породниться с «дражайшим из друзей»? Ну уж нет, спасибо.

– Я подумал, может быть, было бы неплохо выдать за него Шах-султан.

Шах-султан?! Она милая девочка, и такую судьбу не заслужила. Может быть, ей вообще кто-нибудь нравится… Хотя – какой там «нравится», кого она видела-то? Ну, разве что мельком.

– Наверное, лучше все-таки Хатидже? Или Фатьму. Шах-султан не может выйти замуж раньше старших сестер, это стало бы для них оскорблением.

– Хатидже уже была замужем…

– Пророк не запрещает вдовам выходить замуж повторно.

– Я не о том… Фатьму и в самом деле следует выдать замуж раньше Шах, а Хатидже может подождать.

Ага, как же, подождет… Да она больше всех беснуется, и вреда больше всего именно от Хатидже! Нет уж, эту гадюку нужно выпихнуть из дворца в первую очередь.

– Женский возраст Хатидже проходит, а выдав ее срочно замуж, ты подаришь ей возможность иметь детей.

– Ты как всегда права. – Сулейман встал и запечатлел на лбу своей супруги поцелуй. – Пожалуй… пожалуй, мне надо кое-что обдумать.

Глава 14

Последствия этого разговора имели самое неожиданное продолжение, да такое, что валиде, которой вроде бы начало становиться немного получше, слегла с еще одним ударом. Сулейман Кануни, Сулейман Законодатель, похоже, решил превратиться в Сулеймана Ниспровергателя Основ.

Он решил… распустить гарем.

Хюррем не знала. Перед тем как должен был состояться очередной Диван, султан позвал жену и попросил ее «тайно присутствовать». В той, прошлой, жизни она бы обиделась: что значит – тайно? То есть он хочет, чтобы жена была в курсе дел, потому что ему советы нужны, но вот чтобы кто-то знал, что ему женщина дает советы, не хочет?! Случись с ней такое, когда она была Стаськой Самойловой – она бы послала такого мужа… куда подальше. Сейчас же она понимала: для Сулеймана даже такой поступок – просто гигантский шаг вперед.

Притаившись за шитой серебром тяжелой лиловой бархатной портьерой, она выслушала сперва о «раскрытом заговоре с целью убийства жены султана и рожденных ею детей» (насчет детей она, кстати, уверена не была: Хафса Айше к Ильясу относилась очень хорошо, часто баловала и вообще, похоже, любила; к Михримах, правда, ни разу не прикоснулась даже).

Потом он сказал, что виновные покараны и что помогла вскрыть заговор случайность, но он очень надеется (слово было подчеркнуто интонацией так сильно, что Хюррем даже вздрогнула), что он рассчитывает, что больше таких безумцев не найдется – которые посмеют хоть в мыслях покуситься на жизнь Хюррем-хасеки и ее детей.

Пока придворные переваривали эту новость (Хюррем видела в щелку – некоторые всерьез обеспокоились: то ли были причастны к заговору валиде, то ли собственные… мысли имели по этому поводу), Сулейман сказал:

– Кроме того, вспоминая слова великого Низами: «Одной жены тебе достаточно, ибо муж со множеством жен – одинок», – я решил распустить гарем.

Хюррем чуть не села. Гарем? Распустить?!

Да, она тогда пошла к нему – в тот день, когда из-за ее разоблачений с валиде случился удар, – чтобы помешать принять новый подарок, тридцать прекрасных наложниц. Пошла, если честно, подгоняемая банальной ревностью; о том, чтобы разоблачать валиде, и мысли не имела, скорее всего, просто сидела бы и тряслась за свою жизнь и жизнь детей, поскольку, если бы Сулейман ей не поверил, это означало бы только одно: изгнание и невозможность больше видеть его. Ревность гнала ее туда, ведь, несмотря на все упражнения и стремление поддерживать свое тело в форме, тело девятнадцатилетней матери двоих детей никогда не сравнится с телом пятнадцатилетних девственниц. О том, что Сулейману – мусульманину, султану (!), владельцу нескольких сотен самых красивых наложниц! – может быть никто не нужен, кроме нее, рыжей иноземки, не могла и мечтать.

И сейчас, услышав такое известие, поняла: не может стоять. Ноги не держат. И верила, и не верила. Хотелось плакать и смеяться в голос, но – нельзя: ее повелитель, ее муж, ее любимый мужчина сказал ей «присутствовать тайно», и, стало быть, свое присутствие обозначить она не имела права. Ноги не держали, руки тряслись, и, чтобы хоть как-то совладать с собой, трясущимися пальцами она расстегнула скалывающую горловину платья золотую булавку и с силой воткнула острие себе в ладонь.

Стало очень больно, но, по крайней мере, к ней вернулось… не хладнокровие – нет, до хладнокровия было еще очень и очень далеко, но появилось ощущение себя самой.

Тем временем Диван роптал. Не громко, не в открытую – противоречить султану в полный голос все-таки никто не посмел, – но роптал. А потом вдруг наступила звенящая тишина.

Любопытная Хюррем отодвинула штору чуть сильнее и с испугу сделала шаг назад. Такого лица у мужа она еще никогда не видела. Он стал совсем белым, словно его напудрили.

– Кто смеет оспаривать мое решение? Те люди, под носом которых случился заговор против жены султана, матери его наследников, и которые благополучно его проспали?! Эти люди либо зря занимают свои места, либо – были замешаны в заговоре против моей жены, а стало быть, и против меня самого. Два человека есть, которым я могу доверять полностью, и ни одного из них – в этой комнате!

Хюррем быстро задернула штору.

В заговоре? Да, действительно, многие из них могли быть замешаны. Не обязательно были, но могли – это точно. Ее тут не любили – она была чужеземка, принявшая ислам уже после рождения сына. Она стала женой, нарушив многолетнюю традицию султанов не жениться на своих наложницах. А теперь она становится единственной женой…

Бежать! Бежать надо. Брать детей и мчаться куда подальше. Подкупить какого-нибудь купца, пускай ее вывезут… Куда, дура? В море? В пустыню? А Сулейман? Человек, который ради тебя пошел против всех – тоже, между прочим, рискуя жизнью, потому что наверняка кто-нибудь найдется, готовый воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы сесть на престол самому или посадить свою марионетку… Оставить Сулеймана здесь одного, трусливо сбежав? Ну уж нет! Как там поется в песне? «Мы – спина к спине – у мачты, против тысячи – вдвоем». Пускай не у мачты, но – вдвоем против всех, и, как мало она ни может сделать, спину Сулейману она будет прикрывать изо всех сил.