Записки о большевистской революции - Жак Садуль

Троцкий мне возражает, говорит, что в настоящий момент войска лишены всякой боеспособности. Только германское наступление сможет заставить армию понять, что коль скоро обсуждение целей в войне, ясно предложенное Россией, отвергнуто, завоевания революции находятся в опасности и их нужно защищать. До того, может быть, отдаленного момента будет соблюдаться фактическое перемирие, однако все это время будет использовано для реорганизации армии с помощью союзных миссий, если они на то согласны.

Я добивался этого от Троцкого в течение нескольких дней. В результате добился. Троцкий уверен, что удержит войска на фронте так долго, как он этого захочет. Он вновь говорит мне о множестве делегаций и бесчисленных депешах от солдат, провозглашающих поддержку большевиков и свою решимость вести, если потребуется, революционную войну против палача Вильгельма II.

Спрашиваю себя, не начинает ли Троцкий понимать, что немедленный мир повлечет за собой неподготовленную демобилизацию 10 миллионов человек, глубоко потрясет страну, а также лишит революционное правительство опоры на воинские элементы, которые составляют ее основную силу.

На некоторых участках фронта немцы просят русских помнить, что им позволили спокойно совершить февральскую революцию. В свою очередь, русские не должны атаковать немцев в течение зимы с тем, чтобы и немецкие трудящиеся могли подготовить революционное выступление.

Троцкий охотно признает, что в подобных заявлениях следует видеть лишь кампанию, проводимую по приказу немецкого командования в целях, о которых легко догадаться.

Ленин и Троцкий заявляют о своей растущей уверенности в окончательном характере их военной и политической победы. Поэтому они весьма мало озадачены составом кабинета. Меньшевики либо придут, либо не придут. Тем хуже для них.

Ни тот ни другой не признаются в том, что их обеспокоили отставки некоторых наркомов, среди которых и Каменев. Ушедшие в отставку не вышли из партии, однако их жест создает большие трудности правительству.

Троцкий сообщает мне, что понемногу служащие возобновляют работу. Завтра он побывает в Министерстве иностранных дел. Он добился передачи ключей от сейфов, где хранятся дипломатические досье. В ближайшее время он направит ноту послам союзных и нейтральных государств, в которых будет просить начать отношения с фактическим правительством, которое они настойчиво не признают.

В кругах, враждебных большевикам, кстати, несмотря на растущую надежду на их поражение, начинают отдавать себе отчет в том, что скоро придется идти на переговоры. Троцкий саркастически ликует, рассказывая мне о том, как сконфужены вчерашние хулители. Промышленники предлагают свою помощь, банки дают деньги. Все заявляют о готовности довериться энергичному правительству. Темным пятном остается снабжение продовольствием, но значительные усилия сделаны для того, чтобы убедить крестьян, взять у них хлеб или обеспечить транспортом.

Учредительное собрание соберется с опозданием всего на одну или две недели! Хорошо проведенная избирательная кампания должна обеспечить большевикам на выборах победу. В города и деревни направлены преданные пропагандисты, среди которых несколько тысяч матросов.

Троцкий и Ленин, не читавшие газет, с изумлением узнают от меня о возникновении кабинета Клемансо{56}. Они от всего сердца желают ему скорой и жестокой гибели. Францию, по их предположению, ожидает политика насилия, которая стряхнет инертность с рабочего класса и ускорит революционное выступление.

С точки зрения международной политики их беспокоит неумолимый шовинизм старого вандейца. Применительно к России они считают, что французское и английское общественное мнение, информированное как подобает, то есть очень плохо, о значении и размахе большевистского восстания, будет спущено с цепи против России, и что патриотизм Клемансо, ужесточенный в подобной боевой атмосфере, рискует привести новое французское правительство к поспешным и досадным решениям.

Дорогой друг,

Два часа провел с Александрой Коллонтай у нее дома. Народный комиссар государственного призрения в элегантном узком платье темного бархата, отделанном по-старомодному, облегающем гармонично сложенное, длинное и гибкое, свободное в движениях тело. Правильное лицо, тонкие черты, волосы воздушные и мягкие, голубые глубокие и спокойные глаза. Очень красивая женщина чуть больше сорока лет. Думать о красоте министра удивительно, и мне запомнилось это ощущение, которого я еще ни разу не испытывал ни на одной министерской аудиенции. У наших министров, безусловно, иной шарм. Стоило бы написать эссе о политических последствиях прихода к власти красивых женщин.

Умная, образованная, красноречивая, привыкшая к бурному успеху на трибунах народных митингов, Красная Дева, которая, кстати, мать семейства, остается очень простой и очень мирской, что ли, женщиной. У нас уже сложились хорошие товарищеские отношения. Но у себя, в своем скромном и со вкусом обставленном кабинете, эта большевичка, занимающая в партии крайнее левое крыло, кажется мне невероятно легким в общении человеком. В тот же день я снова видел ее — в Смольном, в штабе восстания, в помятом, обычном для женщин-партийцев костюме, более мужественной и менее очаровательной.

С каждой минутой, однако, она оживляется. Официальный визит закончен, начинается беседа. Коллонтай сожалеет о неосмотрительном поступке Рыкова и еще одного наркома, подавших в отставку. Они дезертируют с поля боя. Их поступок внесет разлад в большевистские массы. Они сработали против революции. Что до нее лично, то она останется на своем посту, хотя у нее вызывают опасения взбалмошность, импульсивность, нервозность Троцкого и излишняя схоластичность Ленина, двух человек, исключительно выдающихся, но не имеющих достаточного контакта с народом. Она хотела бы привести своих товарищей к союзу с меньшевиками, необходимому для спасения Революции.

Не всё, как Троцкому, ей видится в розовом свете. После долгого пребывания за границей, как и большинство русских социалистов, подвергавшихся преследованиям, судебным гонениям, принуждаемых к эмиграции, она открыла для себя Россию, которую знала плохо, — Россию рабочих и крестьян, громаду мистическую, добрую, братолюбивую, но инертную и плетущуюся в хвосте западноевропейского пролетариата, еще неспособную понять глубинный смысл социализма.

Правда, есть в русском пролетариате достойная восхищения элита, сформированная наукой и страданиями, люди вроде Шляпникова, наркома труда. Но сегодня Коллонтай не верит ни в окончательную победу большевиков, ни даже в немедленное установление предколлективистского режима. Над меньшевиками и большевиками должны в скором времени возобладать умеренные партии. Может быть, удастся создать подлинно демократическую республику? Однако какую бы судьбу ни уготовило будущее третьей революции, каким бы коротким ни было пребывание у власти русского народа, первое правительство, непосредственно представляющее крестьян и рабочих, разбросает по всему свету семена, которые дадут всходы.