Бич Божий. Книга 1. Полумесяц и крест - Руслан Ряфатевич Агишев

Разве не к этому нас всех призывали рожи с голубых, мать их, экранов? Колотите, колотите бабло и будет вам счастье… Не-ет! Неправильно это! Нельзя переводить все в деньги. На Кавказе это может кончиться таким замесом, что всем тошно станет — и своим и чужим. Нужно что-то совершенно иное. Качественно другое. Такое, что могло бы совместить в единое целое и горскую гордость, и кавказскую воинственность, и фанатичную религиозность, и безрассудную смелость, и дикую жестокость, безумный фатализм. Пожалуй, ближе всего к этому самурайский кодекс! Б…ь, будем лепить кавказского самурая! Горского сегуна со своими правилами! Ой, не могу…».

Представляя в голове узкоглазого самурая с длинной бородой и горским кинжалом, Ринат свалился с ног и заржал, как безумный. Когда же успокоился, то вновь задумался. После некоторого обдумывания идея о бусидо[9] начала казаться ему не такой уж и плохой.

Причудливое движение его мысли напоминало корни горного дерева, которое всю свою жизнь вынуждено было изо всех сил цепляться за цели в скале, на многометровой глубине искать прожилки воды. В голове ежесекундно возникало большое число ассоциаций, взаимосвязей между идеями. Вылетали какие-то куски из фильмов, когда-то прочитанных книг и журналов, что-то услышанное от знакомых и друзей. Одни образы рождали другие, другие наталкивали мысль на третьи. Одно цеплялось за другое. Постепенно его идея начинала «обрастать мясом», приобретая более или менее завершенный вид.

— А почему, собственно, нет? Пусть горцы станут отдельным служилым сословием, как казаки. У них будет свой кодекс чести, свои обычаи и традиции, свои знаки отличия. Завязать все на идее военного служения. Пусть каждый горец самого детства мечтает служить самому императору, который будет выступать не много ни мало помазанником Божьим. Это будут новые самураи, преторианцы и янычары в одном флаконе. Разве российскому царю не будут нужны такие воины, которые преданы ему едва ли не на уровне инстинкта⁈

[1] Джебраил — один из четырех особо приближенных к Аллаху ангелов-мукаррабун, отождествляется с библейским архангелом Гавриилом.

[2] Кошма — плотный войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.

[3] Вирд-молитва — в суфизме это особая религиозная практика, делаемая с разрешения наставника на протяжении длительного времени для достижения особого состояния внутренней ясности. Вирд-молитвой могут быть многократные повторения коранических стихов, пророческих преданий из Сунны или определенных фраз и слов в строго назначенное время.

[4] Сема — танец кружащихся дервишей, религиозно-мистическая практика суфийских дервишей из уже исчезнувшего ордена мевлеви. Его последователи воспринимали танец особым способом единения с высшими силами, инструментом познания Всевышнего. Семазены (дервиши-танцоры) особым образом готовились к исполнению танца: соблюдали долгий пост, молились, не общались с родными и тд. В настоящее время танец, исполняемый профессиональными актерами, потерял своей религиозно мистическое значение и превратился в одну из туристических диковинок Турции.

[5] Рубаи — четверостишие, форма лирической поэзии, широко распространенная на Ближнем и Среднем Востоке.

[6] Омар Хайям (1048 г. р.) — персидский философ, математики, астроном и поэт. Известен, как автор цикла философских рубаи.

[7] Свинья в исламской традиции считается нечистым животным, мясо которого нельзя употреблять в пищу. Запрет опирается на Суру 5. Аль-Маида («Трапеза») Корана, в которой, в тоже время, не содержится объяснения этому. Современные исламские правоведы подводят под указанный запрет следующий научный базис — свинья поедает всякие отходы и гнилье, что сказывается на ее мясе; плоть свиньи по своей структуре напоминает человеческую, и т. д.

[8] Горный тур — восточнокавказский козел, парнокопытное млекопитающее из рода горных козлов

[9] Бусидо — кодекс самурая, свод правил, рекомендаций и норм поведения воина в обществе, в бою и наедине с собой; воинская философия. Написан Ямамото Цунэтомо, самураем клана Сага на острове Кюсю в начале 18 века

Глава 6

Он не человек, он больше…

Отступление 14.

Героический эпос чеченцев и ингушей: сборник песен, легенд и баллад / Собр. И. Р. Имирханов, под ред. Р. Г. Гуриев. Махачкала, 2012. — 321 с.

'… Он родился той ночью,

Когда щенилась волчица.

А имя ему дали утром

Под барса рев ужасный.

Вырос он в горах,

где ветер в сердце стучится.

Постелью ему были камни,

Подушками — корни сосны.

Пил он росу скупую,

Пробавлялся дубовую листвою.

Имел члены крепкие,

С туром силой мерился.

Камни под ногами крошил,

В ладонях подковы гнул.

Росту был высокого, статного,

Волос крепкий черный.

Голосом трубным устрашал,

Взглядом сильным на колени ставил…'.

6. Он не человек, он больше…

По старой горной дороге, по которой с трудом проезжала арба[1], устало брел человек. То и дело утирая пот, он медленно переставлял ноги. Иногда останавливался, тяжело вздыхал и, вытащив из висевшей на плече котомки кожаный мех, отхлебал немного воды. После пары глотков обязательно встряхивал мех и с видимым сожалениям прятал его обратно.

Путник напоминал очередного дервиша, подвижника-аскета, коих в последние годы много встречалось в этих местах. Они скитались от селения к селению, от мечети к мечети. Рассказывали о святых местах, о благословенных суфиях. Делились последними новостями, приходящими в горы с равнин. Перед уходом из селения с благодарностью принимали подаяние, не отказываясь и от продуктов.

Он, как и остальные, бы одет в ветхий плащ, под которых скрывался покрытый пылью халат. Его бритую голову покрывала приплюснутая шапка из старой овчины, которая уже давно годилась на подстилку для бродячего пса. За плечами висела горбатая котомка, вероятно, наполненная его скудными пожитками.

Правда, вблизи от путника закрадывались некоторые сомнения в том, что он принадлежит к славному племени дервишей, этих бездомных скитальцев и ищущих истину монахов. Что-то в нем было такое, что цепляло взгляд…

— Уф… Не слишком ли я вжился в образ? — со вздохом Ринат остановился у очередного валуна и сел на него, с облегчением вытягивая гудевшие от усталости ноги. — Какого лешего я навалил столько булыжников в свою сумку⁈ Решил стать самым аскетичными подвижником из всех подвижников? В святого вздумал поиграть?

Побурчав так немного и выпустив тем самым пар, Ринат вновь закидывал котомку с тяжелыми камнями за спину и отправлялся в путь. Было тяжело, постоянно хотелось есть и пить, к ночи сводило ноги судорогой, но, стиснув зубы, он вновь шел вперед. Винить было некого. Для безопасного возвращения домой ему было нужно буквально вжиться в образ бродячего монаха, аскета и подвижника, перед которым на Кавказе были открыты все двери. Ведь скиталец-суфий, известно всем, это благословенный Всевышним гость, помочь которому долг каждого правоверного мусульманина.

Понимая все это, Ринат серьезно и основательно подошел к своей маскировке. Еще на равнине он тщательно осмотрел всю свою одежду, избавляясь от любой чужеродной и неестественной детали. Пришлось выкинуть крепкий наборный пояс, подаренный казаками. Со слезами на глазах расстался с еще крепкими из свиной кожи, которых у странствующего дервиша по определению не могло быть. На ноги одел простенькие чувяки[2] из кожи. Из котомки недрогнувшей рукой выбросил богатые припасы, что могли вызвать совсем ненужные вопросы. Взамен почти всю суму наполнил подобранными с дороги булыжниками, которых набралось килограмм шесть — семь, не меньше. Тогда это ему показалось просто отличной идеей. Мол, дервиш, усмиряющей свою плоть тяжелыми камнями, вызовет особое уважение у простых горцев.

Первые три дня пути дались Ринату особенно тяжело. Сбились в кровь ноги от острых камней, попадающихся по дороге. Полы халата разодрались в лохмотья. Часть спины от тяжелой котомки превратилась в сплошной багровый синяк. Постоянно хотелось даже не есть, а жрать.

— А сейчас, вроде, готов, — усмехнулся он на утро четвертого дня, разглядывая отражение своего измученного лица в воде ручья. — Доходяга, краше в гроб кладут. Хотя, какой к лешему гроб? Здесь же все по-другому[3]… Короче, пора к людям выходить. А то, кто будет, мать его, мир завоевывать?

Первое селение, как на грех, относилось к тейпу хана Джавада, что делало проверку его маскировки особенно волнительной.

Сначала его увидели вездесущие мальчишки, тут же разразившиеся пронзительными криками. Босоногие сорванцы вороньей стайкой сорвались со своих мест и понеслись в аул, чтобы рассказать о показавшемся на тропе незнакомце. Когда Ринат добрался