Человек-тело - Сергей Саканский

— Давай выпьем, старик!

— Да нет у меня ничего.

— А ты сходи. Возьмешь и перезвони, друг мой лучший.

Я вдруг подумал: вот здорово! — и пошел.

Нам ведь, бухарикам, только подай мотив… Все бы ничего: я бы выпил и оклемался, но наутро Барбошин позвонил с предложением опохмелиться. Душа поэта (моя) не вынесла. И — понеслось…

Все это ужасно мне надоело: я все реже брал трубку, а затем мучился тем, что не брал: а вдруг кто-то важный звонил, вдруг, наконец, приняли мою рукопись, прозу или жанр, в какую-то редакцию или вспомнила меня какая-нибудь старая любовь?

И вот — день оглушительной тишины, затем — такой же другой. Я поднимал трубку и слышал гудок, телефон работал. Не сразу догадался попросить приятеля, чтоб перезвонил. Телефон не среагировал. Тот день был субботой, ремонтника я мог вызвать только в понедельник. Еще два дня я жил в полной тишине. Утром в понедельник принялся набирать номер телефонной станции, но вдруг ударил по рычагу. Почему бы, подумалось мне, не пожить какое-то время без телефона, будто бы я уехал куда-то? Мобильные тогда еще не были распространены среди обычных людей и от общения еще можно было как-то укрыться.

Позвонил сам одному, другому. В ответ получил потоки возмущений: я тебе звонил, ты трубку не брал и так далее. Даже Барбошин разгневался, лучший мой друг.

Меня удивила синхронность этого гнева. Казалось бы, что тут такого: ну, набрал номер знакомого, его нет дома, набрал через час, через три, пришел к выводу, что человек просто выключил телефон. Откуда же такая злоба, в чем ее причина?

Человеку не дали выговориться. Высказать свои мысли. Человека не хотят выслушать. Он — единственный, неповторимый, важный — он оказывается кому-то не интересен. Это катастрофа, конечно.

Я сказал нескольким своим звонючкам, что у меня сломался телефон. Один из них тут же предложил приехать к нему, он даст мне свой аппарат, который у него валяется, который ему не нужен. Я сымпровизировал, сказав, что это повреждение на линии, и новым аппаратом его не исправить.

Пришлось повторить эту ложь еще и еще, разным людям, развивая и укрепляя ее. Дескать, приходили ко мне мастера, и не один уже раз, никто не может понять, в чем дело, звонок все равно не проходит, не хватает напряжения сети… Словом, с каждым из моих постоянных позвонщиков был сотворен договор, что я буду звонить ему сам.

Далее началась вторая драматургическая часть пьесы: у персонажей сменились мотивировки. Теперь, позвонив кому-то, я для начала получал суровую отповедь: почему я столько дней не звонил?

Люди так крепко переживают одиночество, так жаждут общения… Я призадумался: а какое место общение с себе подобными занимает в моей жизни? Оказалось — одно из самых последних на ленте времяпровождения. Мне всегда интереснее было: а) заниматься каким-либо творчеством; б) читать книги; в) смотреть фильмы; г) просто размышлять, немо и вслух; д) гулять в одиночестве по Тимирязевскому парку, три километра на полтора аллей и проплешин от пруда до платформы… Что еще? е) готовить еду, сервировать себе стол и жрать; ж) срать и ссать… И лишь на далеком месте (з) в моей жизненной иерархии — общение с другими людьми, причем, я безусловно предпочитаю телефонный разговор живому. Справедливости ради замечу, что и после болтовни существуют вещи, которые я люблю делать еще меньше: е) стирать одежду; ё) убираться в квартире; и) мыть посуду; й) блевать.

Может быть еще и потому общение не доставляет мне такого эйфорического удовольствия, как другим, что я всегда действовал из чувства противоречия и никогда не хотел быть таким же как все.

Итог этой истории со сломанным аппаратам был следующим: 31 декабря я специально включил телефон в розетку (линия к тому времени была уже исправлена: просто надо было выкусить конденсатор из телефонной коробки), и ни одна живая душа не поздравила меня с новым годом. Затем было мое пятидесятилетие. Поздравили два человека. Моя цель — безмерное, космическое одиночество — была, в общем, достигнута.

Какое-то время я всё еще звонил старым знакомым. Звонишь человеку, а он начинает взахлеб рассказывать о себе. Так и видишь, как он говорит, широко раскрывая мелкозубый рот, запрокинув седую голову, трубку к уху плотно прижав, словно какой-то компресс.

Мне же совершенно не интересно то, что происходит с ним.

Кончил. Начинаю говорить я. Тоже рассказываю о себе. Постепенно начинаю чувствовать, что на том конце провода совершенно не интересно и не нужно все то, что происходит со мной.

Общение с людьми стало бессмысленным еще и потому, что, как выяснилось, никого ни в чем убедить невозможно.

[На полях: «Вот оно, оказывается, как было. Когда я уходил, дверь сразу за мной щелкала. Я шел по коридору, скрипя половицами. Думал, что это просто такой стиль у них, жить взаперти. Еще я почему-то думал, что запирает дверь именно Анна, думал о ее маленьких пальчиках… Вот оно, оказывается, как на самом деле было.»]

Отдельная глава, как ни странно

1

И вправду, странная, похоже, будет глава. О Ленке, возлюбленной последних моих лет.

Чем она была для меня? Несчастная, ширококостная, остроумная, грустная… Любимая моя.

В начале сентября Вика вытащила меня за город. Долго ехали на электричке с Киевского вокзала, потом шли полями, каким-то дачным поселком; сквозь его земли текла река. Извивалась, выстраивая схему нарезки участков, пряталась, дура, в бетонных трубах. Сонные дачники копошились на огородах, шлепая поздних незлобных комаров. Кому придет в голову, что частица воды, текущая мимо, через какие-то дни попадет в Москву-реку, через недели — в Оку, затем — в Волгу, а через несколько месяцев вольется в Каспийское море? Что, вообще, ворочается в мозгах этих тружеников, в их серых муравейниках, где крутятся, шевеля усиками, жалкие воспоминания о жизни, ничтожной и краткой, если смотреть на нее с высоты?

Был это некий волшебный сон осени, сверкающая паутина на фоне сухой еловой сетки, мокрые распластанные листья в стиле великой любви Пушкина, страстная ебля на поваленном еловом стволе, с отшвыриванием затоптанных трусиков, масса совершенно разных причудливых грибов.

Я не то чтобы не любитель грибов (мне вообще все равно, что жрать), но просто не ем их из-за печени: и так в группе риска по циррозу. Несмотря на это, я как-то разродился прозой о грибах, словно какой-нибудь благополучный Солоухин или великий Ким — с заманчивыми описаниями лесной природы, с кипятком, с дымком… Вернувшись из леса, я почувствовал себя настолько плохо, что сразу уснул. Вероятно, не так легко перейти на новый уровень снабжения кислородом.

Помню, снился мне странный сон, он оказался вещим. В замшелой еловой чаще, на круглой полянке горит костер, сизый дым уходит в кольцо еловых вершин, маленькое, словно шанырак юрты. На таганке стоит казан, в казане кипит вода, в воде кувыркаются грибы. Какая-то тучная женщина с длинной деревянной мешалкой дрожит над варевом спиной, гладкой и нестабильной, словно желе. Оглядывается — Ленка.

Проснулся — пахнет грибами. Пришлепал своим плоскостопием на кухню — Вика мешает в красной кастрюле грибной суп. Что это — сон во сне, как у Гоголя? Оглянулась, улыбаясь во всю ширь своего большого чувственного рта. Я взял из ее рук мешалку и положил на стол. Люблю валить свою девочку где попало, прерывая любое ее занятие. Вообще особенно люблю заниматься этим сразу после пробуждения. Так писал со сна Сальватор Дали. В данном случае, не важно, где будет ударение: он делал и то и другое. Еще не совсем проснувшись, подходил к холсту и работал, бросая на холст рудиментарные остатки сновидений, всего лишь несколько минут назад жарко кипевших в черепе. Так и я: будучи еще достаточно сонным, пока мозг не наполнился роем мыслей, словно оживший улей, я отыскиваю тело моей милой девочки, где бы оно ни было — на кухне, в ванной или в туалете, сворачиваю его в рог и наслаждаюсь им безмерно.

Убогое мужское счастье — хоть чуть приблизиться к ощущениям, которые испытывают женщины, у которых и так нет мозгов, — заняться этим омерзительным процессом, когда в голове еще пусто. Облегчившись, я лежал на полу кухни и хлопал глазами, сознавая, что хочу есть, хочу именно грибов, очень хочу, но есть их не буду, чтобы еще пуще не посадить печень, и вот, в реальности, на настоящий момент, есть совершенно нечего.

— Как? — удивилась Вика, стоя на коленях и небрежным жестом натягивая под юбкой трусы. — А как же твой рассказ, как его? Как он назывался, дай вспомнить… «Волшебный сон осени». О грибах с дымком…

— Мало ли что выдумается писаке. Я все выдумываю, мало когда пишу о реальности. В детстве любил грибы, сейчас — нет. Просто тошнит меня от грибов.

— Что ж, — с грустью сказала Вика. — Остается только вылить их нахер. Я-то грибы совсем не выношу, у меня на них аллергия.