Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов

О прощении непростимого преступника (что это мучение всего мучит сильнее)» (IX, 138).

Обдумывая планы «Жития великого грешника», Достоевский хотел приблизиться по «художеству» и масштабу охвата событий к роману Толстого «Война и мир». Он понимал, что вместе с этим романом русская литература сделала «шаг вперед в художественном развитии всего человечества», чувствовал он и то, что его романы «Преступление и наказание», «Идиот», вышедшие только что в свет, имеют несомненную художественную и философскую ценность, но чувствовал, что они далеко не предел его творческих возможностей, и с особым энтузиазмом выстраивал новые планы новых грандиозных произведений.

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Н. Майкову

25 марта 1870 г. Дрезден

«Эта та самая идея, об которой я Вам уже писал. Это будет мой последний роман. Объемом в «Войну и мир», и идею Вы бы похвалили — сколько я по крайней мере соображаюсь с нашими прежними разговорами с Вами. Этот роман будет состоять из пяти больших повестей […] (Общее название романа есть: Житие великого грешника, но каждая повесть будет носить название отдельно.)

Главный вопрос, который проведется во всех частях, — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие.

Герой в продолжение жизни то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор (сектант. — В. Р.), то опять атеист. 2-я повесть будет происходить в монастыре. На эту 2-ю повесть я возложил все мои надежды. Может быть, скажут наконец, что не всё писал пустяки.

А. Н. Майков

Вам одному исповедуюсь, Аполлон Николаевич, хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре, на спокое. 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитый и развращенный (я этот тип знаю) (…) будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями и для обучения.

Волчонок и нигилист-ребенок сходится с Тихоном (Вы ведь знаете характер и всё лицо Тихона). Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не просидеть года в монастыре? (…) К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип.) В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубов, и инок Парфений. (В этом мире я знаток и монастырь русский знаю с детства.) Но главное, Тихон и мальчик (…) Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уж не Костанжогло-с и не немец (забыл фамилию) в «Обломове» (…) я ничего не создам, я только выставлю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом. Но я сочту, если удастся, и это для себя уже важным подвигом. Не сообщайте же никому. Но для 2-го романа, для монастыря, я должен быть в России. Ах, кабы удалось!

Первая же повесть — детство героя: разумеется, не дети на сцене; роман есть» (разбивка по абзацам моя. — В. Р.; XXIX1, 117–118).

Тихона Задонского редко можно было застать в кабинете, писал он, как правило, ночами. А днем занимался воспитанием детей, семинаристов, восстановлением храмов

Глава двенадцатая. «ПОЭТ ПОДПОЛЬЯ»

Достоевский и князь Болконский

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Заметки, планы, наброски.

Январь — ноябрь 1875

22 марта 1875 г.

«Говорили, что я изображал гром настоящий, дождь настоящий, как на сцене. Где же? Неужели Раскольников, Степан Трофимович (главные герои моих романов) подают к этому толки? Или в «Записках из Мертвого дома» Акулькин муж, например. Из этого-то (гражданского) чувства я передался было к славянофилам, думая воскресить мечты детства (читал Карамзина, образы Сергия, Тихона). «А подполье и «Записки из подполья». Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости. Как герои, начиная с Сильвио (герой повести А. С. Пушкина «Выстрел». — В. Р.) и Героя нашего времени (Печорин. — В. Р.) до князя Болконского и Левина, суть только представители мелкого самолюбия, которые «нехорошо», «дурно воспитаны», могут исправиться потому, что есть прекрасные примеры (Сакс в «Полиньке Сакс» (повесть А. В. Дружинина. — В. Р.), тот немец в «Обломове» (Штольц. — В. Р.), Пьер Безухов, откупщик в «Мертвых душах» (откупщик-христианин Муразов, герой неоконченного второго тома. — В. Р.). Но это потому, что они выражали не более как поэмы мелкого самолюбия. Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться! Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды — не от кого, веры — не в кого! Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление (убийство). Тайна.

Говорят, что Оля (персонаж из романа «Подросток». — В. Р.) недостаточно объяснила, для чего она повесилась. Но я для глупцов не пишу.

Болконский исправился при виде того, как отрезали ногу у Анатоля, и мы все плакали над этим исправлением, но настоящий подпольный не исправился бы».

Подполье, подполье, поэт подполья — фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда. Это то самое подполье, которое заставило Гоголя в торжественном завещании говорить о последней повести[35], которая выпелась из души его и которой совсем и не оказалось в действительности. Ведь, может быть, начиная свое завещание, он и не знал, что напишет про последнюю повесть. Что ж это за сила, которая заставляет даже честного и серьезного человека так врать и паясничать, да еще в своем завещании. (Сила эта русская, в Европе люди более цельные, у нас мечтатели и подлецы.)

Причина подполья — уничтожение веры в общие правила.

«Нет ничего святого».

Недоконченные люди (вследствие Петровской реформы вообще) вроде инженера в «Бесах» (Кириллов — герой романа. — В. Р.)» (XVI, 329–330).

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Из романа «Война и мир»

(Том третий, часть вторая, глава XXXVII)

«Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали, успокоивали.

— Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! — слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми,