Газета Завтра 463 (41 2002) - Газета Завтра Газета

Мне часто говорят, что переломный год двадцатого века для меня удачный, столько книг издали; значит, желание писать не покинуло, энергия не оставила, когда многие литераторы захирели, пали-де духом, закрылись в своих норках, поддались обстоятельствам. Нет, и мне сильно досталось, и все против шерсти; но пришлось крепко топыриться, как ершу на уде, чтобы не заглонула либеральная обжористая, ненаедная щучонка…Нет, пишу я в прежнем ритме, шибко не упираясь, не сатанея в работе. Просто случайно так подгадало, что труды, над которыми корпел четверть века, вдруг по счастливой случайности выскочили в один год… Книга "Душа неизьяснимая. Размышления о русском народе" была затеяна еще в семьдесят шестом году, когда в моем сердце неожиданно загорелось национальное чувство, и оно согревает всю мою жизнь. Нам, русским, с седой старины уготована великая дорога, нам с этого пути не соступить, как бы ни хотели мы содрать с себя национальную шкуру и облечься в чужое платье. А великое дело, если посмотреть историю, утрясается долго, с болями и страстями, с колдобины на кочку. И бунт в ней, даже "бессмысленный и ужасный ", лишь нервная вспышка, безудержные ярость и гнев, не трогающие духовную сущность нации, не меняющие ее традиционное заповеданное лицо; революция же невольно, жестко покушается на корневое, на посконное, что делает физиономию народа вовсе иной; революция имеет хирургические свойства, когда, предположим, вместо слепого отростка удаляют желчный пузырь;и живет вроде бы человек, но немочь точит и точит…Счастлив Пушкин, что не видал революций, иначе он сразу бы изменил свое мнение о русском бунте и признал бы за ним благодетельные терапевтические свойства, которые не позволяют властителю закаменеть сердцем, подливают лампадного маслица в его христианские чувства…

Словно бы Господь все время испытывает русский народ на долготерпение, на прочность в чувствах к нему, но, наверное, наша вера кажется Ему не столь прочной, как должна бы быть, что Он насылает на нас все новых нравственных уроков, что, естественно, раздражает многих и вызывает уныния; отчего, дескать, сыплются на Европу пироги да пышки, а на нас как из рога изобилия все новые беды; и неужель мы так бесповоротно жалко пали в Его глазах, что не найти нам никакого оправдания, и никого нет хуже нас на всем белом свете? И вот эта разногласица в однобоком прочтении истории и в ее истинной правде еще более вооружает врагов наших против нас, и какие-то пока плохо обьяснимые перемены совершает в сущности русского народа. Отбирает сил стоять и дальше за свое предназначение? — может быть, подбивает в пяты, чтобы перемениться? — тоже, может быть; находит каверны в душе и через них высасывает кровь?, — наверное, и это есть. Ибо даже самое крохотное племя, что живет возле наших границ, нынче с каждым годом набирается все больше гордыни и спеси, и старается углубить спасительный, как им кажется, ров разладицы, словно бы именно наша земля заселена проказой…

Без назидания и спеси я пытался обьяснить хотя бы некоторые черты своего народа, с каждым годом добавляя новых наблюдений, и книга эта превратилась постепенно в своеобразную энциклопедию, родившуюся из моего сыновьего любопытства к земле-матери, из любовного признания к ней. И вот на переломе веков " Душа неизьяснимая " была вдруг издана в издательстве ИТРК благодеянием близких мне по духу русских людей, когда об этом мне уже и не мечталось. По характеру своему я выпал из всех корпораций, на которые невольно распалась страна, и казалось, обречен был на полнейшее прозябание и забвение, на которое обрекли нас, русских, "герметичные люди", ловко укравшие власть (но об этом чуть позже).

К историческому роману "Раскол"я приступил в конце восемьдесят третьего года. Хотя было мне уже за сорок, но в литературе, по заведенному тогда негласному обычаю, я числился за молодого. Военное поколение писателей, как бы стреножив нас, упорно держало в запасных; старые и уже обветшавшие должны были управлять всем — от банков до бань — так было принято у старцев политбюро. В том же году (по признанию Горбачева) он, Шеварнадзе и Яковлев стали готовить заговор " с целью изменить существующий режим".Странно, но этого публичного признания как-то ухитрились не заметить позднее даже бывшие начальники сыска и надзора за вольнодумством , когда решили отыскать корни переворота. Ведь до последнего дня вершители власти не верили иль закрывали глаза, что во Дворце зреет захват власти. Смею заверить, что такие революции, как в девяносто первом, стихийно, случайно, спонтанно не делаются, но готовятся десятилетиями; ведь надо сначала расколоть душу, выработать в народе чувство раздражения, неуверенности в завтрашнем дне и тоски, откуда и возникает желание перемен даже во вред себе. Так безнадежно больной человек, измученный болезнями, просит у Господа смерти. И вот сначала создали в стране иллюзию нравственного очищения и духовного розжига, азарта скорых чудесных перемен, чем доверчивый народ легко купился. "Соловушка" Горбачев облек свои дерзкие замыслы в кокон необязательных словесных рулад, в котором и вызрела его предательская куколка. Помните, первый акт драмы, которому кричала “бис” вся страна, особенно женщины, измученные мужиками, слабыми на хмельное; даже жалостливые писатели купились на "искренние" слова вождя и создали свои "кружки трезвости". Один литератор в порыве любви к Горбачеву даже воскликнул на всю Россию: "Михаил Сергеевич, ведь вы наш царь", — и сразу завязал с рюмкой, которую любил усердно закидывать за шиворот. Горбачев сделал хоть одно доброе дело: вырвал нашего писателя из пасти зеленого змия. Я веду речь о садистском сухом законе, на котором в свое время страшно споткнулась Америка. Во-первых, выставив русских мужиков в бесконечную очередь, выдавая им по две бутылки горючки в месяц, вызвали в народе яростное отторжение власти. По своему утонченному глубоко и точно рассчитанному садизму это предприятие очень напоминало решение царя Петра лишить всех русских мужиков бороды, а значит, лишить их Христова образа. Внешне шутейный, смешной для наших историков государев указ вызвал в те православные времена глубинное, долго не замирающее возмущение, ибо покушались на заповеданный образ жизни, отсекая топором по больному главные куски ее, как лишние. Видно, те, кто стоял возле уха и правой руки Горбачева, хорошо изучали историю, этику и эстетику великого народа.

Во-вторых, нравственное чувство миллионов уступало деспотии кучки заговорщиков, потягивающих коньячок и водочку под севрюжку с хреном и рассуждения о здоровье подвластного, худо пасущегося стада. Эту деспотию надо было как-то облукавить, чтобы не изменить своим привычкам. В народе в ответ на сухой закон сразу стали гнать самогон, а ту водку, что варили на заводах, заговорщики скрытно передали в оборот мафии, которая тут же создала свои летучие банды, мощную подпольную структуру, оборотные теневые средства; миллиарды рублей потекли по тайным черным жилам государства, сокрушая его здоровье. Вроде бы работали во всю мощь пивоварни, и монополька оставалась за государством, но уже большая часть товара была отдана во власть бандитского рынка. Потом, когда в один прекрасный день власть упадет, и ее, лежащую на панели, подберет пятая колонна, то сразу же монополия на вино перейдет в руки рвачей и выжиг, и здоровье нации будет сплавлено в руки ростовщиков. Россия летела в пропасть под победные фанфары тех, кто позднее, отстранясь от политбюро и упрятав партийные билеты в сейфы, перехватят банки, заводы и сибирскую нефть… Может статься, что этот кульбит был задуман еще в поры молодого генсека.

Потом говорливый, карамельно-слащавый Горбачев поставит страну в очередь за куском масла, колбасы, мяса, хотя мы производили этого продукта в достатке, чтобы накормить вдвое больший народ. Заводы продолжают работать с полной нагрузкой, но с прилавков пропадет буквально все и перекочует в подпольные ларьки и распределители. Родится анекдот, де в магазинах хоть шаром покати, а холодильники в каждом доме забиты. При нарочито созданном дефиците, как поганки после дождя, появятся отъявленные циники и мошенники, кто дружно обьединившись, в девяносто первом выручат горлохватов-либералов, главных специалистов по партстроительству, обменявших красные корочки "на зеленую капусту". Трудно уронить власть, а наглые всегда найдутся, чтобы поднять ее, кинутую на всеобщий позор и посмешище; к этому моменту ретивые готовят себя долгие годы…

В годы перестройки я и писал первую книгу "Раскола", пока еще не предполагая схожесть ситуации с шестнадцатым веком, с самым трагичным временем в судьбе России. За долгие годы события Родины были изрядно и многажды перелопачены дворцовыми любомудрами, и всякий раз в пользу своего огорода, так что истинность, достоверность факта далеко ушли от нашего понимания. Для нас Алексей Михайлович, задумавший религиозные реформы, погнавший народ на костры, назван Тишайшим; Петр же, вздыбивший Россию, оказался Великим, хотя почти все его перемены, за исключением табели о рангах, париков, камзолов и бритого рыла, оказались забытыми, по существу, уже ко времени Екатерины, да и большинство земель были присоединены отцом: Восточная Сибирь, Севера, Украина и Белоруссия. При внимательном прочтении истории мне показалось вдруг, что судьба Петра Первого больше смахивает на трагедию, а замыслы его по переделке России были и преждевременны и зачастую бесплодны. И даже город, его детище, поставленный в устье Невы "назло надменному соседу", оказался носителем несчастий и хранителем , очагом демонических сил.