Lakinsk Project - Дмитрий Гаричев

важном и больном: словом, ты первым преподал мне урок сомнения в собственной, как это лучше сказать, неподдельности, что ли: сомнения в том, что все то, что принято называть мной или тобой, на самом деле составляет нечто связное, очерченное одной непрерывной линией, а вовсе не рассыпающийся ворох привычек и страхов, набившихся обозначать нас и взявших себе наши имена. Кажется, у меня было достаточно своих поводов для того, чтобы почувствовать это рассыпание, но нет, те несчастья, что случились со мной во время нашего раздора, скорее собрали меня, чем разобрали, а ты, обросший приятелями, научившийся гитаре и так далее, оказался на выходе так странно надломлен: если в том, как ты рассказывал о своих новых знакомых, звучала почти та же самая детская гордость, с которой ты говорил о выученных узлах и выкупленных за бесценок марках, то в том, как ты объяснял мне теперь себя самого, было что-то глухо-стыдливое, и зажатый смешок, сопровождавший твои объяснения, только подчеркивал это чувство. Ты жил, как я это видел, веселой жизнью: тебя ждали и звали, ты проходил по краю каких-то опасных дел, ночевал где попало и возвращался попутками: такая программа уже мало влекла меня, но и ты сам был как будто не слишком увлечен: ты попал в это течение и был несом им, я точно не мог тебе позавидовать: тебя выбирали, но ты, казалось, никого не выбирал; хотя, конечно, откуда я это знаю. Все же я не давал тебе отдыха, мне всегда было мало тебя: я простил твой лакинский провал (страшные вещи прощаешь легче), но не могу отпустить тебе один летний вечер в том самом последнем году, когда я позвал тебя пройтись до Успенска, что-то забрать из отцовской квартиры, ты согласился, и я был так рад, но, когда мы вышли, ты настоял, чтобы мы сели в автобус, что сокращало наш вечерний путь в золотой полупригородной пыли как минимум на сорок минут; я был разочарован и открыто об этом сказал и попросил, чтобы хотя бы обратно мы вернулись пешком; ты ответил неопределенно и потом, когда мы забрали что было нужно, все же сказал: проверим расписание на остановке; я готов был ударить тебя, я начал, что называется, ныть, но мы все же приблизились к обкусанной желтой табличке: рейс был редкий, но мы пришли за несколько минут до восьмичасового: вечер схлопывался на глазах, я вслух тебя проклинал, ты вяло меня успокаивал, но автобус не пришел, что было, в общем, обычным делом, и так я отвоевал еще около часа с тобой, пусть и уже в отчасти отравленном воздухе. Я помню, как мы шли сдавленными успенскими улицами, между серых и черных бревенчатых стен, не чуемые ни одной собакой, и потом вдоль пустого шоссе, через рельсы и мост, в поднимающейся от земли и кустов серой мгле; этот низкий затянутый город со всеми живущими в его домах еще был зевающим приложением к нам, но это время уже истекало: то позднее возвращение из квартиры, где теперь уже неизвестно кто обитает, оказалось одной из последних попыток его задержать; без тебя мне пришлось договариваться с городом заново, подпустить его ближе к себе в самом бытовом плане: для меня одного он уже не мог быть декорацией и не доверял мне еще больше, чем я ему, но мало-помалу я освоил роль просто здешнего жителя, признательного за то, что его оставили еще потоптаться по этим и смежным местам.

Зимой все становится проще: зима учит нас смерти, как пожилых людей учат компьютерной грамотности: каждую зиму я все меньше верю, что эта снежная крепость в конце концов сдастся теплу, но это происходит вновь и вновь, каждый год все увереннее, и, когда зелень захватывает наши дворы, а пение птиц распирает лес, ко мне начинает подбираться некоторая дурнота: кажется, жизнь как форма, и способ, и прочее бросает мне вызов, на который я не в состоянии дать устраивающий меня самого ответ. Мы уходим с ребенком в глубокий лес, мы предпринимаем долгие пробежки с К., мы купаемся наугад в незнакомых деревнях – и все это не более чем отмашка, но я и не представляю себе, каким должно быть настоящее взаимодействие: я думаю, что только в смерти оно и осуществимо в том математическом смысле, что от покойника жизнь не хочет уже ничего, а он легко отвечает на этот пустой запрос, и уравнение наконец оказывается соблюдено; словом, зимой, никуда меня не зовущей, это равенство приближено ко мне больше, чем летом, и хотя приносимое этим спокойствие и темно по своей природе, я полностью принимаю его. Мы с тобой оба зимородки (я, конечно, в меньшей степени, чем ты, но так у нас со всем, в чем мы как-то схожи), и то, что самое тягостное из моих воспоминаний о нас двоих связано с летним вечером (почему ты так меня не хотел, в чем я был виноват?), неизбежно рифмуется с этим; а если бы мозг мой настолько иссяк, что врачи разрешили бы мне помнить о каждом из близких только что-то одно, я оставил бы от тебя наше маленькое январское путешествие в центр (мы говорили и говорим еще: в город) за книжкой, конкретно за «азбучным» Хармсом в зеленом переплете с картиной Филонова, которого, господи, никто бы другой не купил в этом городе, но я, тогда девятиклассник, раз увидев его в витрине, полмесяца сходил с ума от страха, что его успеют разобрать прежде, чем я скоплю нужные деньги. Мы купили его уже вечером и унесли в тонком синем пакете по улицам в пышных снегах; я плохо представлял, чтó внутри этой книги, но к концу зимы буду знать ее наизусть; у меня не осталось никаких денег на дорогу, возвращаться в поселок пешком было холодно и тяжело, и мы отправились ждать электричку на черный железнодорожный вокзал, внутри которого было так же темно, как снаружи (и так же шел пар изо рта), но стояла секция из пяти деревянных кресел с откидными сиденьями напротив слабо, как церковной свечой, освещенного окошка кассы: до бесплатной электрички оставалось чуть поменьше часа, читать было не видно, и мы, привалившись друг к другу, слушали с твоего плеера «25-й кадр», к тому времени уже почти год как вышедший, но нам все доставалось не сразу (ничего не могу с собой поделать, но эта пластинка до сих пор кажется мне кое-где выдающейся); еще в самом начале кассеты, на «мы легли на дно, мы зажгли огни»,