Lakinsk Project - Дмитрий Гаричев

как спустя несколько недель я закрашивал потолок, скрывая последние несмываемые толком следы. Зная свою маму, я могу догадываться, что в том празднике плесени она как раз могла разглядеть безжалостный привет от отца, таким образом показавшего нам, на что в целом похоже его теперешнее обиталище, пригласившего нас заглянуть и вдохнуть; но, конечно, я никогда об этом у нее не спрошу.

С того дня, как он умер, скоро пройдет двадцать лет: я думаю о нем редко и скучно, все одно и то же; пожалуй, если бы это он пришел к нам на этаж, я бы не смутился пустить его в квартиру, показать ему свой фотоаппарат и макбук, только купленный К.; даже и прокатить на машине в какой-нибудь Сергиев Посад, как он возил нас когда-то. Пока отец был жив, он, случалось, нехорошо надо мною подшучивал, а однажды, по-видимому в абстинентном угаре, угрожал поломать мне лицо, но я все равно, как видим, доверяю ему больше, чем тебе: он умирал на моих глазах, ничего не скрывая, он кричал, когда мы поворачивали его на бок, чтобы сменить белье, от него страшно пахло, а когда тетя незадолго до конца без предупреждений привела священника для соборования, он, уже неспособный что-либо сказать, подмигнул присутствовавшей здесь же маме: «видишь, это уже решено», прочитала она. Отец много напутал в жизни, но ушел четко и ясно, в отличие от тебя: его уверенное, как ход целой планеты, погружение в алкогольный кошмар с недолгой онкологией на вязком дне было много прямее твоих рассказов о том, что в тебе говорит кто-то третий, или о том, что ты не хочешь ничьей любви. Воображая тебя на пороге своего дома, я сразу же вспоминаю сбежавшего из лечебницы Хори в дверях у Кобаяси (поразительно, но и этот фильм мы могли бы успеть посмотреть: он вышел в две тысячи пятом): зудливое, припадочное возвращение, распахивающее врата для окончательной катастрофы после того, как все будто бы улеглось; задыхающийся в собственном озаренном визге, трясущийся и бессвязный Хори во всем противоположен тебе, и при том я почти не сомневаюсь, что мой дом тоже не пережил бы твоего визита: вряд ли бы это был пожар или взрыв, вероятнее всего, нам бы просто пришлось поскорее уехать отсюда (если это опять же имело бы смысл), но и такие хлопоты мне не нужны. То затяжное свидание с тьмой, что начинается на ровной солнечной воде, а заканчивается (как нам это сперва кажется) в лесу среди растерзанных деревенских собак, все же задает единственно приемлемый для меня образ места, где такое событие разрешено: места, куда я всегда волен вернуться или не возвращаться никогда, если не захочу. Наша успенская плотина с развалинами водоочистной станции, старой синей церковью и ягодным лесом под боком как умеет косплеит тот японский пейзаж, и даже бетонные хребты заброшенных отстойников пытаются изображать что-то горное; и все же эта светлейшая из окраин города не вызывает у меня никаких особенных предположений, несмотря на свое замысловатое устройство. Японский же демон, питаемый плотью абортированных младенцев и являющий себя в узлах и петлях, подбирающийся так издалека и бросающий голубей-самоубийц в окна и на балконы, вселил в меня самое долгое темное чувство, что когда-либо было связано в моей жизни с кино: я не знаю, насколько я сам позволил этому произойти, но маленький идол с огромными ямами глаз, о котором я много и увлеченно думал, со временем попросился на место, оставленное снятым со стены Иисусом: разумеется, он не мог занять его полностью: мне как минимум уже почти не снились такие сны, но ему явно хотелось прибрать к рукам хотя бы мое ощущение уязвимости ночью в квартире: в этой торговле, конечно, не было и отдаленно того прежнего детского напряжения, и тем не менее в одну из ночей одиннадцатого года, когда мы поздно вернулись от друзей, я вошел в нашу спальню один, пока К. была в душе, и почувствовал, что на этих стенах (свет я не включал) что-то все-таки наросло, почти как в папиной ванной. Я почти был готов услышать бесстрастно и непоправимо произносимое под потолком имя и тогда решил поспешить и назвал его сам: вопросительным тоном, что было, наверное, одновременно и осторожно, и неосторожно; тьма никак не отозвалась мне (я не очень знаю, чего я ждал), и я лег и уснул, даже не рассказав ни о чем скоро подошедшей К. Сейчас я понимаю, что это был в любом случае грубый и в чем-то позорный ход: хотя бы из одного сочувствия ко всем перемолотым этой историей я не должен был позволять себе таких идиотских заигрываний; хорошо, что мне хватило тогда ума не исполнить тех самых хлопков и поклонов; и жаль, что с тобой у нас не было никакой договоренности ритуального свойства: видимо, мои метания на нашей просеке были как раз оголтелой попыткой обратным числом учредить и сразу же произвести ритуал, способный наверняка достигнуть тебя. Но что, если ты в самом деле видел меня тогда и следил, до чего я дойду; что, если мы до сих пор испытываем любовь друг друга и, пока я жду, что ты сделаешь явный шаг в мою сторону, ты ждешь явного шага с моей стороны? Пока мы были вместе, мы никогда не соревновались в гордости, но наша ситуация изменилась и, наверное, располагает к такому перетягиванию каната; однако это голое упрощение легко развенчать, хотя и поиск какой-то безопасной граничной полосы, где бы мог совершаться контакт, тоже многое упрощает, не в последнюю очередь этику, которой вас, кстати, учили в школе, а нас нет.

Я не показывал виду, но меня всегда подавляли чужие возможности и умения, чего бы они ни касались; с тобой же я мог не скрываться и, когда припекало, либо пытался свести к нулю твои полученные на очередном сютуровском занятии навыки, либо, если не было больше сил, сдержанно просил тебя прекратить похваляться. Про себя, не вслух, я всегда сознавал, что ты не то чтобы лучше, но точно удачней меня, но как-либо выразительно с этим примиряться я не хотел; мне было легче, когда все твои недоступные искусства оставались внутри тебя и не лезли мне на глаза: в двенадцать лет это проявлялось, конечно, иначе, чем в шестнадцать, когда я стал чуть более терпелив, но к тому времени и ты стал другим, и за твоей ровной социальной уверенностью, так, впрочем, никогда не нашедшей себе подтверждения, уже проступила глубокая неуверенность в чем-то действительно