Владигор. Римская дорога - Николай Князев

— Не самая лучшая клятва для будущего правителя, — насмешливо заметил Владигор.

— А что сделал бы ты на моем месте? — спросил мальчик.

— Я бы отменил рабство…

Гордиан взглянул на него с недоумением, такой нелепой показалась ему высказанная Владигором мысль.

— В твоей стране нет рабов? — спросил он.

Владигор вновь вспомнил пленников в амбаре старика.

— Нет. Во всяком случае, это запрещено. Ни один человек не может распоряжаться жизнью другого…

— Разумеется! Это запрещено и в Риме. Хозяин больше не может убить своего раба… По закону императора Адриана… — Он запнулся. — Но редко кто теперь следует этому закону. Если жизнь свободных граждан висит на волоске, то что говорить о людях, купленных на невольничьем рынке. Хорошо, пусть будет по-твоему. Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, если я стану Августом, то сделаю все возможное, чтобы этот закон Адриана неукоснительно соблюдался.

— Ты не забудешь об этом? — спросил Владигор.

— У меня прекрасная память, как и у моего отца. Я ничего не забываю. Ни добра. Ни зла…

Глава 3

ЛАГЕРЬ МАКСИМИНА

Максимин сидел на складном императорском стуле перед своей палаткой в центре лагеря. Даже сидя, он был выше стоявшего рядом центуриона. Огромная голова императора с низким лбом и глубоко посаженными глазами, казалось, была вытесанной из гранита: нахлобучили на нее седой парик, приклеили короткую бородку, украсили вставками из цветного стекла: бледно-голубыми — для глаз, лиловыми — для губ. Сын его, почти такого же гигантского роста, как и старик, сидел подле. Он был необыкновенно красив, но брезгливая гримаса, постоянно искажавшая рот, портила совершенные черты его лица. Золоченый панцирь его украшали драгоценные камни. Наручи, также покрытые золотом и крупными изумрудами, скорее напоминали женские браслеты, чем вооружение мужчины.

В это утро ожидалась потеха. Только что привезли посланца сената. В провинции он убеждал губернатора признать императорами Гордианов и объявить Максимина врагом Рима. Губернатор был осторожен, отрекаться не стал, велел сенатора схватить и в цепях отправить в лагерь Максимина.

Теперь этот человек в рваной тунике с пурпурной полосой стоял в цепях меж двух солдат. Его черные вьющиеся волосы посерели от пыли, на покрытом потеками грязи лице алели ссадины — при аресте он пытался сопротивляться. Крупные капли пота катились по лицу пленника — всему Риму была известна ненависть «солдатского императора» к сенату. Он сам выдумал заговор сенатора Магнуса и без суда и следствия истребил четыре тысячи человек. Оставалось только догадываться, что же он предпримет теперь, когда мятеж в самом деле имел место. Дрожащим голосом писарь из первой когорты Четвертого легиона прочел найденное при посланце письмо:

«Сенат и народ великого Рима, которых государи Гордианы намеревались освободить от жуткого чудовища, желают проконсулам, наместникам, легатам, отдельным городским общинам, городкам, поселкам и укреплениям благоденствия, которое они сами вновь начинают приобретать. Благодаря покровительству богов, мы удостоились получить в государи проконсула Гордиана, безупречнейшего мужа и почтеннейшего сенатора; мы провозгласили Августом не только его самого, но также — в помощь ему по управлению государством — его сына, благородного молодого человека. Ваше дело теперь — действовать в согласии с нами для того, чтобы осуществить спасение государства, защитить себя от преступлений и преследовать чудовище и его друзей, где бы они ни находились. Мы даже объявили Максимина и его сына врагами народа».

«Чудовище» заревело в ярости и вскочило. Могучие руки вмиг разорвали пурпурную одежду. Потом Максимин обернулся и ударил стоявшего подле него центуриона. От полученной оплеухи тот без сознания рухнул на землю. От второго удара свалился писец, имевший несчастье прочесть злополучное письмо.

— Мерзавцы! — хрипел император, за неимением под рукою ненавистных сенаторов раздавая оплеухи своим приближенным и солдатам.

Потом, выхватив кинжал, он кинулся на сына. Юноша, не ожидавший нападения, грохнулся на землю. Отец упер ему колено в грудь, одной рукой схватил за горло, другую, с кинжалом, занес для удара. Он метил сыну в глаз, но в последний момент тот рванулся, и лезвие лишь рассекло щеку.

— Идиот! Изнеженный слюнтяй! Если б ты отправился в Рим, как я тебе приказывал, эти жирные свиньи не осмелились бы и перднуть без моего разрешения!

Юлий Вер успел перехватить руку отца и отвел новый удар. Двое трибунов и несколько преторианцев повисли на Максимине, как щенки на разъяренном медведе. Пока тот раскидывал наглецов, осмелившихся помешать излиться его ярости, юноша вскочил и бросился прочь. Продолжая рычать и ругаться, Максимин велел принести себе вина и зараз выпил половину амфоры. Утерев рукою рот, он уселся на прежнее место и вновь обрел спокойствие.

— Три года своего правления я воевал! Пока я барахтался в германских болотах и собственными руками душил врагов Рима, эти жирные свиньи только и делали, что устраивали против меня заговоры. Ну ничего, я еще вымажу их в смоле и развешу гореть на улицах Рима.

Тут взгляд его вновь упал на пленника.

— Так что же мне делать с тобой, мразь? — спросил он хмуро. — Распять?

— Это невозможно… — заявил сенатор твердым голосом, хотя и побледнел так, что лицо его из оливкового сделалось серым. — Эта казнь подходит рабам и плебеям…

Максимин скрипнул зубами. Пленник совершил непростительную оплошность — самым опасным было в присутствии бывшего фракийского крестьянина кичиться благородным происхождением.

— В лапы орлу попался знатный петушок, — захохотал Максимин, и ноздри его огромного носа раздулись от гнева.

Он хрипел и фыркал, как пронесшийся добрую милю конь, и пена в самом деле выступила в уголках его губ. Центурион уже успел подняться, и Максимин подозвал его к себе. Пленник не понял приказа, который отдал император, сумел разобрать лишь два слова — «доски» и «пила».

— Ничего, мы устроим сенатору изысканную казнь.

Солдаты принесли две широких доски. Одну из них укрепили на деревянных опорах. С пленника сорвали одежду.

— Ложись на ложе, благородный сенатор, а проще — свинья… — прорычал Максимин.

Пленник не двигался. Солдаты схватили его за локти и поволокли к месту казни.

— Пустите меня! — закричал тот срывающимся голосом. — Я пойду сам… Я не боюсь…

— Отпустите его. Разве не видите, он не боится, — поддакнул Максимин.

Пленник шагнул вперед, но ноги его подкосились, и он упал лицом в пыль. Солдаты подхватили его и подтащили к доске, но тут он их оттолкнул и, собравшись с силами, сам взобрался на свое последнее ложе и вытянулся, закрыв глаза. Сверху его накрыли второй доской. И этот образовавшийся из человеческой плоти и дерева пирог накрепко скрутили веревками. Двое солдат принесли пилу и, повинуясь знаку императора, принялись распиливать доску вдоль. Поначалу лезвие проходило между ног пленника. Лишь изредка зубья задевали кожу, и тогда на песок сыпались покрасневшие от крови опилки. Верхняя доска доходила пленнику лишь до подбородка, поэтому мучители могли видеть его лицо. Пока что оно оставалось совершенно неподвижным, хотя по-прежнему очень бледным. Лишь губы его шевелились. Он просил богов даровать ему быструю смерть, но визг пилы заглушал слова молитвы. Такая забава в лагере Максимина была не в новинку — немало привозили сюда бывших сенаторов и военачальников, консулов и триумфаторов, чтобы, поизмывавшись над ними вволю, казнить…