Экипаж - Жозеф Кессель

– Но мы хотим послушать, – возразил один из них.

– Меня прекрасно слышно и стоя.

Они повиновались ее голосу или, скорее, губам, красным, откровенным.

– Иди сюда, мой славненький летчик! – крикнула Памела.

– Видишь, – сказал довольный Марбо, – стоило мне только захотеть…

К ним подошла официантка. Они заказали спиртное.

Памела направилась к своим подмосткам.

Она пела со строгой и безоглядной искренностью, со страстью, придававшей мощь ее в общем-то заурядному голосу, ее движениям, от которых веяло животной силой.

Зал покорно следовал призыву откликнуться на ее нежность и чувственность. Сквозь медленно колыхавшийся густой дым ее лицо, животное и безмятежное, казалось искаженным, расширенным и надутым; оно напоминало маску.

Из всей публики Эрбийон, вероятно, один старался не смотреть на Памелу. Он испытывал к ее животному началу отвращение, почти что ненависть. Будучи еще слишком молодым, чтобы суметь понять, что в этой девушке он презирал часть себя самого, стажер чувствовал, как в нем растет глухое раздражение, дурной беспредметный гнев.

Он попытался успокоиться при помощи выпивки. Однако его боль была не из тех, что одолевается алкоголем, от него она могла только перерасти в мрачное раздражение.

Когда Памела закончила, раздались возгласы:

– Еще!

– Другую!

– Какой огонь!

Она властно встряхнула своими густыми, с медным отливом волосами и ответила:

– Все пой да пой, а я хоть подохни! У меня вся глотка горит.

Она села рядом со смуглым офицером жандармерии, с претенциозными усами, который с хозяйской вальяжностью ждал ее перед бутылкой шампанского. Позволяя ему ласкать свои красивые пышные плечи, Памела одновременно попыталась поймать взгляд Эрбийона.

– Чертова кобылка, – сказал Марбо. – Я объездил бы ее даже без седла!

– О вкусах не спорят, – ответил Эрбийон почти обидным тоном.

Его спутник заметил:

– Видал я тебя и не таким разборчивым…

– Что-то не припомню!

Опустив свой толстый кулак на стол, Марбо заявил:

– В любом случае, предупреждаю, нравится она тебе или нет, я предложу ей выпить стаканчик.

– Только делай это один.

– Как хочешь. Я никого не держу.

Его – единственное, как казалось Эрбийону, желание – немедленно убраться отсюда – при этих словах испарилось. Они заставили его ощутить, что снаружи ожидали ночь, тишина и собственные мысли.

– Не хочу пропустить спектакля, – с сарказмом заметил он. – Только посмотрю его издалека…

На другом конце зала освободился столик, и он оставил Марбо, который ворчал:

– У тебя жар, стажер…

Эта ссора не ускользнула от Памелы, которая не переставая следила за своими владениями.

– Мне надо сходить вон туда, – сказала она офицеру жандармерии. – Два новых клиента, кажется, недовольны.

Она освободилась от руки, обвивавшей ее талию, и подошла к Марбо.

– Вы с твоим приятелем повздорили? – спросила она.

Ее взгляд украдкой ласкал Эрбийона, который, понуро опустив голову, ничего не видя и не слыша, перед уже пустым стаканом был погружен в свои невеселые мысли.

– Между ним и мной никогда не бывает ничего серьезного, моя прелесть! – весело ответил Марбо. – Я на него не в обиде. Вернувшись из увольнения, малый очень изменился. Должно быть, у него неприятности на любовном фронте.

Черты лица Памелы пообмякли от проникновенной томности, похожей на ту, что обычно охватывала ее, когда на улицах простых кварталов она слышала мелодию какого-нибудь жалобного романса.

– Неприятности на любовном фронте… Такой красивый мальчик… – сказала она.

– А они и случаются только у них! Потому что они принимают себя всерьез, – заметил Марбо. – Выпьешь стаканчик?

– В другой раз не откажусь, но сегодня мой жандарм ревнив.

– А он здесь прочно обосновался… Понимаю…

Марбо опустил голову и с глубоким убеждением добавил:

– Жандармы – это похлеще «фоккеров».

Памела сделала несколько шагов в направлении своего стола, остановилась в нерешительности и повернула к Эрбийону; она не смогла устоять перед притягательной силой его гладкого лба, который он сжимал, оперевшись им на обе руки. Памела почти не умела подавлять свои желания.

Стажер внезапно услышал, как совсем рядом с ним раздался тихий и робкий голос:

– Вы плохо себя чувствуете? Может быть, вы слишком много выпили?

Он вздрогнул, одну секунду ничего не понимая, смотрел на певицу, затем грубо ответил:

– Слишком? Вы хотите сказать – недостаточно. Но здесь нет ничего крепкого. Попросите принести мне чего-нибудь посерьезней.

На склонившемся над Эрбийоном теплом и открытом лице отразилась глубокая жалость.

– Вы сделаете себе хуже…

– Здесь пансион благородных девиц?

Певица подозвала официантку.

– Марта, принеси мое фирменное! – приказала она.

Сделав ей условный знак, она быстро прошептала:

– По цене обычного.

Стажер уже опять не обращал внимания на то, что его окружало. Тем не менее певица никак не решалась предоставить его самому себе. Она ощущала потребность с ним заговорить и не знала, что сказать. Наконец она спросила:

– Вы летчик?

Челюсти Эрбийона сжались еще сильнее.

– Вы это отлично видите, – сказал он.

– Такой молодой и уже имеете награды?

– Это не моя вина!

Вместо того, чтобы задеть, отдалить Памелу своим плохим настроением, Эрбийон только сильнее ее взволновал. Этот начальнический тон в устах подростка… Этот едва сдерживаемый гнев… Это жестокое и прекрасное страдание… Разжалобленная, покоренная девица уже готова была влюбиться.

– Могу я ненадолго присесть? – попросила она.

– Зачем?

Она униженно ответила:

– Мне было бы приятно чем-нибудь вас угостить.

– Только не это! Уж позвольте это сделать мне.

– Ну, если вы так настаиваете.

– О! Вы знаете…

Эрбийон не успел закончить фразу. Офицер жандармерии закричал:

– Памела!

Не отвечая и делая вид, что не слышит, Памела спокойно и густо накрасила рот губной помадой.

– Памела! – повторил жандарм, повысив голос. – Мне что, нужно самому за тобой идти?

По нервам Эрбийона пробежало какое-то болезненное сладострастие. Наконец-то нашелся повод выплеснуть это беспредметное бешенство, накапливавшееся в нем с того момента, как он попал в кабаре. Это была необходимая разрядка, облегчение.

– Потише, тыловая крыса! – сказал он, привстав со своего стула. – Памела находится за моим столом, и она останется здесь столько, сколько захочет.

– О! Мой малыш, – пробормотала певица полным признательности и блаженства голосом, – ты хочешь меня защитить…

Эрбийон отпихнул прижимавшееся к нему обнаженное плечо и ринулся к своему противнику. В воцарившейся тишине тот бормотал:

– Стажеришка… Сопляк… Молокосос…

Его ругательства были прерваны криком, который он испустил от боли.

Эрбийон схватил его за усы и дернул их с такой силой, как будто хотел оторвать. Жандарм поднял руку. Из-за всех столов поднялись офицеры, чтобы прекратить стычку. Однако они не успели вмешаться. Марбо, уже расцепив обоих, тряс жандарма со всей своей исполинской силой и рычал:

– Убирайся, «фоккер». Малыш – мой приятель. Убирайся, так будет лучше.

Весь зал был враждебно настроен по отношению к офицеру полиции. Ему пришлось удалиться.

Эрбийон и Марбо, несмотря на возражения Памелы, вышли сразу вслед за ним.

Эрбийон проснулся с ощущением умиротворения, какого он уже давно не испытывал.

– Отдых, настоящий отдых… – пробормотал он, спрыгнув с постели.

Снаружи на черепице крыш блестело солнце. Танцевали пылинки, и казалось, что они рождаются из его лучей. Эрбийон приказал своему кривому ординарцу облить себя во дворе, быстро оделся.

– Наконец-то сегодня утром у моего лейтенанта веселое выражение лица.

– Это потому, что я плохо себя вел, Матье.

– Молодым так и положено, господин лейтенант!

Эрбийон шагал по улице и насвистывал кадриль эскадрильи, когда его догнал дневальный.

– Вас вызывает лейтенант Мори, – сказал он, запыхавшись. – По срочному делу.

Идти до кабинета, где Клод ждал его, было недалеко. Однако этот путь показался Эрбийону тяжелее самого трудного перегона. Он знал, зачем Мори его вызывает, и не ощущал по этому поводу ни малейшего волнения. Что действительно удручало, что отнимало у него вкус к жизни, который он вновь почувствовал на несколько мгновений, заново его ощутил, так это была необходимость встречи, на которую он шел.

Он видел в ней знак судьбы, неподвластную уничтожению печать. Нить, связывавшая их друг с другом и, как он верил, уже развязавшаяся, затягивалась вокруг них, беспощадно сближая их судьбы. Эрбийон с тайным ужасом почувствовал это, когда во взгляде Мори увидел не подозрительность последних дней, а доброту, исключительную заботу, отчего его так всего и перевернуло от стыда, угрызений совести и нежности, еще более мучительной и невыносимой, чем ощущение неискупимой вины.