Шрам - Марина Дяченко

— Это дуэль, Солль! — хрипло произнёс Дрон. — Ты должен вызвать…

Эгерт увидел, как друг его мигнул; где-то по дну сознания Карвера пронеслась шальная мысль: что, если всё-таки просчитался? Если вызовет? Если дуэль?

— Это дуэль, Солль… — носилось в воздухе вокруг Эгертовой головы. — Вызывай… Сейчас или завтра, как хочешь… На рассвете, у моста… Дуэль… Дуэль… Поединок…

И тогда Эгерт ощутил тот самый симптом страха, о котором умолчала в разговоре Фета; от каждого слова «дуэль» ему становилось всё труднее и труднее.

Карвер увидел и понял, и глаза его, устремлённые на Солля, полыхнули сознанием полной и окончательной безопасности.

Дуэль… Дуэль… Поединок…

Где-то в глубине Эгертовой души метался прежний Солль, исходя бессильной яростью, приказывая немедленно выхватить шпагу и провести в грязи у ног Карвера черту… Но страх уже полностью подчинил себе бывшего лейтенанта, сломил его, парализовал и толкнул на самое постыдное для мужчины преступление: отказ от поединка.

Эгерт отступил на шаг; тёмное небо крутилось над его головой, как сумасшедшая карусель. Кто-то ахнул, кто-то предостерегающе закричал; и тогда лейтенант Эгерт Солль повернулся и побежал.

В тот же вечер, оставив в отчем доме облепленный грязью мундир и прихватив с собой только дорожный саквояж, гонимый невыносимым страхом и ещё более тягостным стыдом, Эгерт покинул город.

За мутным окошком быстро вечерело. Дилижанс жалобно постанывал на ухабах; Эгерт сидел, забившись в угол, и безучастно смотрел на серую, однообразную, без устали бегущую назад обочину.

Со дня, а вернее, с ночи его бегства из Каваррена прошло недели три; чувство окончания света и окончания жизни, овладевшее тогда Эгертом и бросившее его прочь из дому, из города, из мундира и собственной шкуры — это ужасное, мучительное чувство теперь притупилось, и Солль просто сидел в пыльном углу дилижанса, подмостив руку под подбородок, глядя в окно и стараясь ни о чём не думать.

Саквояж его не поместился на багажной полке, и теперь путался в ногах, мешая спрятать их под сиденье; всё багажное отделение заполнено было узлами и корзинами, принадлежавшими странствующему торговцу. Сам торговец, желчный и жилистый старик, сидел теперь напротив; Эгерт прекрасно понимал, что имеет полное право потеснить его вещи ради собственного саквояжа — но не решился сказать и слова в свою защиту.

Место рядом со стариком занимала хорошенькая, юная, несколько робкая особа — по-видимому, девица преждевременно вылетела из отчего гнезда, чтобы отправиться на поиски работы, мужа и приключений. Заинтересовавшись было Эгертом и не получив с его стороны ни малейшего ответа, бедняжка теперь обиженно водила пальчиком по стеклу.

Бок о бок с Соллем сидел унылый, неопределённых лет субъект с висящим, как капля, сизым носом и короткими, сплошь в чернилах пальцами. Эгерт про себя определил его, как бродячего писца.

Плавно покачивалась туша дилижанса; купец прикорнул, навалившись лицом на раму, девица безуспешно ловила назойливую муху, писец, не отрываясь, глядел в пространство, а Эгерт, у которого от неудобной позы ныла спина и затекали ноги, думал о прошлом и будущем.

Прожив двадцать лет в Каваррене и никогда не удаляясь от него на сколько-нибудь значительное расстояние, он получил теперь возможность увидеть мир — и эта возможность более пугала, нежели радовала. Мир оказался неуютным, бесформенным средоточением городишек, селений, постоялых дворов, дорог, по которым бродили люди — угрюмые, иногда опасные, чаще равнодушные, но неизменно неприятные Эгерту незнакомые люди. Солль чувствовал себя неухоженным, измученным, затравленным; сейчас, прикрыв глаза в мерно покачивающемся дилижансе, он в который раз отчаянно пожелал, чтобы всё происходящее с ним оказалось дурацким сном. На какое-то мгновение он искренне поверил, что сейчас проснётся в своей постели и, разлепив глаза, увидит кабанов на гобеленах, и позовёт слугу, и умоется чистой водой над серебряным тазом, и будет прежним Эгертом Соллем, а не жалким трусливым бродягой; он так искренне в это поверил, что потрескавшиеся губы сами собой улыбнулись, а рука провела по щеке, будто прогоняя дремоту.

Пальцы его наткнулись на длинный рубец шрама. Эгерт вздрогнул и открыл глаза.

Торговец глухо похрапывал; девица поймала наконец муху и, зажав насекомое в кулаке, с интересом прислушивалась к звукам, издаваемым несчастной пленницей.

Светлое небо! Вся жизнь Солля, вся счастливая и достойная жизнь его тысячей осколков летела в невообразимую пропасть, позади него оставались позор и боль, которые страшно было вспоминать; впереди его ждала серая, мутная, тошнотворная неизвестность, о которой страшно было помыслить. За что?!

Солль снова и снова задавал себе этот вопрос. В корне всех обрушившихся на него бед лежала трусость, внезапно проснувшаяся в душе храбреца; но как, почему, каким образом стало возможным такое перерождение? Откуда пришла болезнь?

Дуэль с незнакомцем. Эгерт то и дело возвращался к ней мысленно и всякий раз удивлялся: неужели одно поражение способно было так сломить его? Одно нелепое, случайное поражение, произошедшее без свидетелей…

Он изо всех сил сжал зубы и уставился в окно, за которым уже бесконечно долго тянулся сырой, тёмный лес.

Копыта лошадей выбивали ровный дорожный ритм; торговец проснулся и развернул узелок с ломтём хлеба и копчёной куриной ногой. Эгерт отвернулся — он был голоден. Девица уморила наконец муху и тоже потянулась за узелком, в котором оказались булочка и кусочек сыра.

Писец, по-видимому, раздумывал, не пора ли и ему поужинать — когда в размеренном ритме лошадиных копыт появились вдруг лишние, фальшивые ноты.

Дилижанс дёрнуло — сначала вперёд, потом как-то неуклюже вбок; неразборчиво, испуганно закричал возница на передке. Топот копыт послышался сзади и сбоку; торговец вдруг побледнел как мел, и рука его, сжимающая лоснящуюся от жира куриную ногу, крупно затряслась.

Девица удивлённо завертела головой; на губах у неё белели приставшие крошки. Писец икнул; Эгерт, ничего не понимая, но чуя недоброе, вжался лопатками в потёртую обивку.

Впереди что-то грузно ударилось о дорогу; дилижанс резко сбавил ход, Эгерт едва не полетел вперёд, на торговца.

— Осади! — зло выкрикнул мужской голос откуда-то сзади. — Осади, стой!

Истерически заржали сразу несколько лошадей.

— Светлое небо… — простонал торговец. — Нет… Нет!

— Что это? — тонко спросила девица.

— Разбойники, — объяснил писец спокойно, как у себя в конторе.