История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2 - Джованни Казанова

Через пять или шесть недель нашего знакомства Юсуф спросил у меня, женат ли я. Услышав ответ, что нет, он коснулся вопроса целомудрия, которое он мог рассматривать как добродетель только по отношению к воздержанию, которое, однако, не может быть близко богу, должно быть ему противно, потому что нарушает его первую заповедь человеку.

Но я хотел бы знать, — сказал он, — что такое это целомудрие ваших мальтийских рыцарей. Они дают обет целомудрия. Это не означает, что они будут воздерживаться от любого плотского действия, потому что, если это преступление, все христиане совершают его при зачатии. Этот обет заключается лишь в обязательстве не жениться. Таким образом, целомудрие может быть нарушено лишь браком, и я вижу, что брак — это одно из ваших таинств. Эти господа обещают лишь, что они не совершат никогда плотского деяния, в то время как божий закон его им позволяет, и они вольны его выполнять незаконно, вплоть до власти признавать своими детьми детей, которых они смогли бы заиметь лишь в результате двойного преступления. Они их называют естественными, как будто рожденные в брачном союзе, заключенном в таинстве, не являются таковыми. Обет целомудрия, наконец, не может быть угоден ни Богу, ни людям, ни тем, кто его соблюдает.

Он спросил меня, женат ли я. Я ответил ему, что нет, и что надеюсь никогда не заключать этот союз.

— Как! — сказал он, — я должен полагать, что ты либо не настоящий мужчина, либо что ты хочешь предать себя проклятию, если только ты не скрыл от меня, что ты не являешься христианином, как можно предположить по видимости.

— Я настоящий мужчина и я христианин. Я скажу тебе, кроме того, что люблю прекрасный пол и надеюсь, если повезет, им попользоваться.

— Ты будешь осужден по законам твоей религии.

— Уверен, что нет, потому что когда мы исповедуемся в своих преступлениях своим священникам, они обязаны нам их отпускать.

— Я это знаю; но согласись, что есть что-то глупое в том, чтобы рассчитывать на то, что Бог простит тебе проступок, который ты, быть может, и не совершил, если бы не был уверен, что исповедник тебе его простит. Бог прощает только раскаявшегося.

— Это несомненно, и вера это предполагает. Если это не так, отпущение не имеет силы.

— Мастурбация у вас также преступление.

— И более тяжкое, чем незаконное соитие.

— Я это знаю; и это меня всегда удивляет, потому что любой законодатель, издающий закон, выполнение которого невозможно, — глупец. Мужчина, у которого нет женщины и который здоров, обязательно должен мастурбировать, когда властная природа заставляет его ощутить эту потребность. Тот, кто из страха осквернить свою душу смог бы удерживаться, может получить смертельную болезнь.

— У нас считают совсем наоборот. Полагают, что молодые люди этим действием портят свой темперамент и укорачивают себе жизнь. В большинстве сообществ за этим наблюдают и не допускают их до этого преступления.

— Эти надзиратели суть животные, и те, кто платит им за это, — дураки, потому что запрет сам должен усиливать желание нарушить закон, такой тиранический и противный натуре.

— Но, однако, мне кажется, что злоупотребление этим расстройством должно причинять вред здоровью, потому что оно возбуждает и ослабляет.

— Согласен; но это злоупотребление, по крайней мере, когда оно не спровоцировано, не может существовать, и те, кто его запрещает, его провоцируют. Если вас не беспокоит эта проблема среди девочек, я не вижу, почему она смущает вас среди мальчиков.

— Девочки не подвергаются такому большому риску, потому что теряют при этом лишь очень немного субстанции, которая не исходит при этом из того источника, в котором заключается жизненное начало у мужчины.

— Я об этом ничего не знаю, но у нас есть доктора, которые считают, что малокровие у девочек происходит от этого.

Юсуф Али после этой беседы и после многих других, в которых он, тем не менее, не склонил меня к своему мнению, счел меня, как мне казалось, весьма рассудительным, и сделал мне предложение, которое меня удивило, в таких примерно, или мало отличающихся от этого, словах и выражениях.

— У меня есть два сына и дочь. Я не думаю больше о сыновьях, потому что их судьба от меня уже не зависит. Но что касается дочери, она получит после моей смерти все мое имущество, и в моих силах составить судьбу того, кто женится на ней при моей жизни. Пять лет, как я взял себе молодую женщину, но она не дала мне ребенка, и я уверен, что больше не даст, потому что я уже стар. Дочь, по имени Зельми, пятнадцати лет, красива, с черными глазами и волосами как пламя, от своей матери, высокая, хорошо сложенная, с мягким характером и воспитанием, которое я ей дал, достойная завоевать сердце нашего султана. Она говорит по-гречески и по-итальянски, она поет, аккомпанируя своим ариям на арфе, она рисует, вышивает, и она всегда весела. В мире нет мужчины, который мог бы гордиться тем, что видел ее лицо, и она меня так любит, что не смеет иметь другой воли, кроме моей. Эта девушка сокровище, и я предлагаю ее тебе, если ты захочешь провести год в Адрианополе у одного из моих родственников, где изучишь наш язык, нашу религию и наши обычаи. Через год ты вернешься сюда, где, после того, как ты станешь мусульманином, моя дочь станет твоей женой, и ты обретешь дом и рабов, для которых ты будешь хозяином, и ренту, с помощью которой ты сможешь жить без забот. Это все. Я не хочу, чтобы ты отвечал мне ни сейчас, ни завтра, ни в какой-либо другой установленный срок. Ты мне ответишь, когда почувствуешь, что твой Гений понуждает тебя ответить, и это будет знаком, что ты принимаешь мое предложение, потому что если ты его не принимаешь, бесполезно нам еще раз говорить об этом. Я не советую тебе также и думать об этом деле, потому что с того момента, как я заронил семя в твою душу, ты не найдешь советчика ни для согласия, ни для отказа от моего предложения. Не торопясь, не медля и не тревожась, ты выполнишь только волю Бога, следуя бесповоротно воле своей судьбы. Такому, как я тебя знаю, тебе необходимо только общество Зельми, чтобы быть счастливым. Ты станешь, я это предвижу, столпом оттоманской империи.

После этой короткой речи Юсуф прижал меня к груди и, убедившись, что я не отвечаю, покинул меня. Я вернулся к себе, настолько занятый мыслями об этом предложении Юсуфа, что не замечал дороги. Байо нашли меня задумавшимся, как и г-н де Бонневаль позавчера, и спрашивали о причине; но я остерегся рассказывать о ней. Я считал вполне правдоподобным то, что Юсуф мне сказал. Это дело было настолько важным, что я не должен был не только никому об этом сообщать, но и воздерживаться думать об этом, пока не почувствую, что рассудок мой достаточно успокоился, чтобы быть уверенным, что никакое дуновение ветра не нарушит мое равновесие, в котором я должен определиться. Все мои страсти должны были замолчать — пристрастия, предрассудки, и даже личная заинтересованность. Назавтра, при моем смутном пробуждении, любое размышление об этом деле могло бы помешать мне определиться, и поскольку мне нужно было это сделать, надо было сделать, не раздумывая. Это был случай sequere Detim стоиков[16]. Четыре дня я не приходил к Юсуфу, и когда пришел на пятый день, мы весело курили и даже не думали говорить хоть слово о деле, о котором не могли не думать. Мы провели так пятнадцать дней, но, поскольку наше молчание об этом деле не происходило ни от разобщения, ни от чего-то, отличного от дружеских побуждений и взаимного уважения, он, сидя рядом со мной, касаясь предложения, которое мне сделал, предположил, что я сообщил о нем кому-то умному, чтобы обрести добрый совет. Я заверил его в обратном, сказав, что я считаю, что в деле такой важности я не должен следовать ни чьему совету.