История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2 - Джованни Казанова

Мы прибыли в Перу[13], во дворец Венеции, в середине июля. В это время в великом городе не было чумы, что случается редко. Мы все хорошо разместились; но сильная жара заставила всех Байо искать прохлады в загородном доме, который построил Байо Дона. Это в Буйюдкаре. Первый приказ, притом письменный, полученный мной, был никогда не выходить без ведома Байо и без янычара. В то время русские еще не укротили дерзость турок. Меня заверили, что сейчас все иностранцы могут ходить, где хотят, без всякого опасения.

На третий день после моего прибытия я сказал отвести меня к Осману, паше Карамании. Так назывался граф де Бонневаль после своего вероотступничества.

Я передал ему мое письмо и был отведен в комнату на первом этаже, меблированную в французском стиле, где увидел крупного пожилого господина, одетого как француз; он поднялся и спросил смеясь, что он может сделать здесь, в Константинополе, для человека, рекомендованного ему кардиналом Церкви, которую он не может больше называть своей матерью. Отвечая, я рассказал историю, которая заставила меня с сокрушенным сердцем просить у кардинала рекомендательного письма в Константинополе, получив которое, я счел непременным долгом представить его ему. Так что, заметил он, не будь этого письма, вы и не думали бы прийти сюда, где вы не имеете абсолютно никакой надобности во мне.

— Никакой; однако, я счастлив иметь, благодаря этому, честь узнать Ваше Сиятельство, человека, о котором говорит вся Европа, и будет говорить еще долго.

Высказав некоторые замечания по поводу счастья молодого человека, такого как я, который, без всякой нужды и цели, будучи ничем не связан, отказывается от карьеры, не переживая и не надеясь ни на что, он сказал, что, поскольку письмо кардинала Аквавива обязывает его сделать что-нибудь для меня, он хочет познакомить меня с тремя — четырьмя из своих турецких друзей, которые того стоят. Он пригласил меня обедать в каждый четверг, обещая отправить мне янычара, который гарантирует мне защиту от дерзости каналий, и покажет все, что стоит посмотреть.

Поскольку письмо кардинала характеризовало меня как человека литературы, хозяин поднялся, сказав, что хочет показать мне свою библиотеку. Я последовал за ним через сад. Мы вошли в комнату, заставленную обрешеченными шкафами: за решетками из латунной проволоки, закрытые занавесками, должны были стоять книги.

Но я расхохотался, вместе с толстым пашой, когда, открыв ниши, закрытые на ключ, он показал мне вместо книг, бутылки, полные самых разнообразных вин.

— Это, — сказал он, — моя библиотека и мой сераль, потому что в старости женщины сокращают жизнь, в то время как доброе вино может только ее сохранить, или, по крайней мере, сделать более приятной.

— Полагаю, что Ваша Светлость получили разрешение муфтия?

— Вы ошибаетесь, если полагаете, что Папа турок обладает властью вашего Папы. Он ни в коем случае не может позволить то, что запретил Алкоран; но это ничему не мешает, поскольку каждый волен подвергнуть себя проклятию, если это его забавляет. Турецкие праведники сожалеют о грешниках, но не преследуют их. Здесь нет инквизиции. Те, кто не соблюдает религиозных предписаний, — говорят они, — будут достаточно несчастны в другой жизни, чтобы налагать на них какое-то наказание еще и в этом мире. Льгота, которую я испросил и которую получил без всяких затруднений, освобождение от того, что вы зовете обрезанием, потому что, собственно, это нельзя назвать обрезанием. В моем возрасте это может быть опасно. Это церемония, которую обычно исполняют, но она не обязательна.

За те два часа, что я провел с ним, он расспросил меня о новостях касательно нескольких венецианцев, своих друзей, особенно о г-не Марке-Антонио Диедо; я сказал ему, что они его по-прежнему любят и жалеют только о его вероотступничестве; он мне ответил, что он такой же турок, каким был христианином, и что знает Алкоран не больше, чем знал Евангелие.

— Я уверен, — сказал он, — что умру спокойным и гораздо более счастливым, чем принц Евгений. Я должен был произнести: «Бог это Бог, и Магомет пророк его». Я это сказал, и турки не пытаются узнать, что я при этом думаю. Я ношу, впрочем, тюрбан, потому что обязан носить униформу моего хозяина.

Он мне сказал, что, не зная другого ремесла, кроме военного, он должен служить султану в качестве генерал-лейтенанта только в случае, если ему не на что будет жить. Когда я покидал Венецию, — сказал он, — суп ели из тарелок; если еврейская нация поставит меня во главе пятидесяти тысяч человек, я пойду осаждать Иерусалим.

Он был красивым мужчиной, хотя и слишком полным. Вследствие удара сабли он носил внизу живота серебряную пластину для поддержки опущения. Он был сослан в Азию, но не надолго, потому что, как он мне сказал, интриги не продолжаются в Турции так долго, как в в Европе, а особенно в Вене. Когда я его покидал, он сказал, что с того времени, как он стал турком, он не проводил таких приятных пары часов, как со мной, и просил меня передать привет всем Байо.

Г-н Байо Джованни Дона, который его хорошо знал в Венеции, поручил мне передать ему множество приятных слов, а г-н Венье был огорчен, что лишен возможности познакомиться с ним лично.

Через день после этой первой встречи был четверг, в который он обещал прислать мне янычара, и он не забыл об этом. Янычар пришел в одиннадцать часов и отвел меня к паше, который на этот раз был одет по-турецки. Его гости не замедлили явиться, и мы сели за стол, ввосьмером, настроенные на веселье. Обед был организован по-французски, как в отношении церемониала, так и по блюдам: его дворецкий был француз, как и повар — тоже почтенный ренегат. Хозяин не забыл представить мне всех присутствующих, но разговор начался только к концу обеда. Говорили только по-итальянски, и я заметил, что турки ни разу не сказали между собой ни слова на своем языке. У каждого слева стояла бутылка, в которой могло быть либо белое вино, либо медовый напиток; я не знаю, что у кого было. Я пил, как и г-н Бонневаль, сидевший справа от меня, превосходное белое бургундское.

Мне предлагали рассказать о Венеции, но гораздо больше о Риме, что приводило к вопросам религии, но не о догме, а о дисциплине и литургических церемониях. Любезный турок, которого называли эфенди, потому что он был министром иностранных дел, сказал, что у него был в Риме друг в посольстве Венеции, и он его похвалил; я вторил ему и сказал, что он передал мне письмо к мусульманскому сеньору, которого он также называл своим близким другом. Он спросил его имя, и, забыв его, я достал из кармана бумажник, где было это письмо. Он был весьма польщен, когда, прочитав адрес, я назвал его имя. Спросив разрешения, он прочитал его, потом поцеловал подпись и поднялся, чтобы меня обнять. Эта сцена весьма понравилась г-ну де Бонневаль и всей компании. Эфенди, которого звали Исмаил, просил пашу Османа привести меня обедать к нему в один из дней.